— Хуры не хотят быть пищей, а я не хотел бы, чтобы хуры стали соседями родов, уведи их Влес подальше от наших земель! Но вести твои, Корч, зело важные, благо земное и небесное дарю я тебе за них и Веду сообщу обязательно!

На том расстались, и Шык поднялся в комнату, где Луня, засветив несколько лучин в поставцах, разбирал дорожные мешки, рассматривая одежу, не надо ли где чего залатать, подрубить, чтобы не махрилось, как-никак, после завтра — Загорье!

* * *

Выехать решили затемно, чтобы до ночи успеть до арской заставы у подножья Перевала, ну, а заодно — и не затягивать прощание с гостями Дома.

— Мыслю я, Луня, каждый тут захочет на дорожку нам слово доброе сказать, одарить чем ни есть, и мы с тобой лишь к полудню выберемся… Так что давай, вечеряем и спать. — сказал Шык, когда внук Корча принес корчаги с едой.

Пока ели, Луня все думал о стриженой внучке Хозяина. Наконец, он решил, что во что бы то ни стало должен увидеть ее сегодня. Должен, обязан, иначе… Иначе — все!

— Дяденька, Хозяина упредить надо, чтобы разбудил нас. — глядя в сторону, чтобы волхв не прочел по глазам, что он лукавит, сказал Луня: — Я схожу, мигом обернусь…

— А? — встрепенулся волхв, отвлекаясь от каких-то своих мыслей: — Да, иди, да давай мухой — спать пора…

Луня стремглав, чтобы Шык не заметил вдруг ни с того, ни с сего запылавших щек, выскочил за дверь, сделал несколько шагов и замер у резных дубовых перил галереи, жадно рассматривая в сидевших за столами и ходивших по всей горнице внизу людей.

Там было дымно. Горели факела по стенам, на столах плясали огоньки масляных ламп. Гости ели, пили, разговаривали, у большого, крытого камнем очага двое, смуглый джав и громадный, одетый в шкуры великан неведомого Луне племени, тягались на палке, кто сильнее. Вокруг толпой стояли подначивающие зрители.

Проворно сновали меж людей Корчевы родичи, вот и рыжая толстуха, что подносила им утром, вот еще какая-то незнакомая Луне женщина, вот пробежал быстроглазый белоголовый внук Корча… Где же, где же, во имя Лады, стриженная?!

Сказать по правде, Луня понятия не имел, о чем, и главное, как он будет разговаривать с внучкой Хозяина. Родский язык из всей хозяйской семьи знал, похоже, только один Корч, да и не подойдешь же к приглянувшейся девке, не скажешь: «Здравствуй, голубка, пойдем-ка на сеновал, поворкуем!»? Что делают по полатям, печам да сеновалам парубки с девчатами, Луня знал давно, иной раз с парнями постарше на рыбалку в ночь пойдешь, так такого наслушаешься — страсть стыдобищная! Но вот самому Луне и целоваться-то с девкой еще ни разу не пришлось — с «журавелем» те, что постарше, гулены, да вдовы-вековухи делов иметь не хотели, им мужик нужен, а не робкий отрок, у которого и бороденка-то еще не проклюнулась. А с ровесницами-хохотушками не до целований, все на подначках да подковырках…

Тут Луня заприметил Хозяина. Корч сидел в самом темном углу, за крайним столом, в одиночестве. Перед ним на столе возвышался диковенной формы кувшин и небольшая чарка. Казалось, Хозяин дремлет, откинувшись на покрытую мохнатой барсовой шкурой спинку скамьи.

«Подойду, спрошу!», — в отчаянии решился вдруг Луня: «Не погонит же он меня!».

Проворно сбежав по ступеням вниз, Луня бочком-бочком, стараясь не привлекать к себе внимания, скользнул вдоль всей горницы к столу, за которым сидел Корч, и замер за спиной Хозяина.

— Садись, гостенек дорогой, не вместно стоять тебе в углу! — негромко проговорил Корч, не поворачивая головы. Луня от неожиданности чуть не подпрыгнул — вот те на! У него что, глаза на затылке?

— Благи дарю тебе, дяденька! Не хотел я, значит, чтобы эта… Ну, глазели чтоб на меня, как днем седня…

Луня присел на краешек скамьи, взглянул в блеснувшие из-под бровей глаза Хозяина, и осекся, заробев. Как сказать-то? Где, мол, внучка, повидаться хочу? А Корч в ответ скажет — у нее суженый есть, чего тебе с ней видаться? И все, ходи назад, Луня-Журавель!

— Когда завтра гости дорогие в путь собираются? — улыбнувшись, спросил Корч, одновременно делая кому-то в глубине горницы знак рукой.

Луня тут же про себя обозвался моховым пнем. Ведь чуть не забыл о поручении Шыка, была бы потом, утром, от волхва выволочка, когда б проспали!

— Э-э, дяденька, я ж за тем и пришел! Затемно мы тронемся, Шык и просил тебя стукнуть нам в дверь, чтобы не проспали, значит. И эта…

Что «эта» — Луня сказать не успел, а просто так и застыл с окрытым ртом — к столу легкой походкой, крутя кожаным подолом сарафана вокруг стройных бедер, подошла стриженная Хозяева внучка, принесла вторую чарку и ендовушку с медом — для него, Луни…

Корч только глянул на парня, усмехнулся в пышные седые усы, и солидно пробасил:

— Гость дорогой, не откажи отведать угощения — меда травяного, не на хмель, на здоровие и крепкий сон?

Луня судорожно сглотнул, а перед глазами стояло точеное лицо, глубокие, чем-то неуловимо напоминающие Гамаюновы, глаза, озорная усмешка, тонкая длиная шея…

— Я… Я с удовольствием… приму… Хозяина… уважаемого предложение… — только и смог вымямлить Луня, коряво и косноязычно, чувствуя при этом, как щеки его заливает макового цвета румянец.

— Ок-кое-я! — смешно сморщившись и улыбнувшись, вдруг сказала стриженая, поставила на стол посуду и так же быстро и стремительно исчезла среди гостей.

Луня повернулся к Корчу:

— А что такое… «окоя»?

Хозяин, лучащийся улыбкой, словно масляный блин, налил Луне в чарку густого, золотистого меду:

— «Ок-коея», по-гремски, значит дитенок моржа, морженок!

— Как — по-гремски? — опешил Луня.

— Мать ее, Свирга — гремка, жена среднего моего, Груя. — спокойно кивнул Корч, поднимая чарку: — Невеста растет! Мастью-то она не в мать, да и не в отца, а в мою жонку, в бабку, стало быть, свою, Мрану. Мрана из далеких мест, что за цоговыми горами, там, в глухих чащобах, живет народ кельт, пелагами их еще зовут. Вот Руна…

— Ее Руна зовут? — перебил Корча Луня, не очень-то почтительно. Тот только кивнул, продолжая неспешно разъяснять:

— Руна! Имя-то тоже гремское, мать настояла, хочу, говорит, чтобы дочь в честь бабки моей звали, наш обычай так велит! Так вот, имя-то гремское, а статью она — вылитая кельт-пелагска! Ты мед-то пей, вой Луня. Знаю я твои мысли, знаю, ты уж не серчай на старика. Руна доброй хозяйкой будет… Только вот еще какая заковырка… Шык, он просил меня… Ну, чтобы тебе, пока вы гостите у меня, бабы, одним словом, на глаза не попадались… Блюдет он тебя, считает, что Ладин дар навредит, с пути тебя собьет. Ты уж не говори ему ничего, хорошо? А с Руной я поговорю, она по-родски-то через пень в колоду, выспрошу у нее, как ты ей.

— Да ясно, как… — выдавил Луня: — «Окоя». Сосунок, значит…

— Э, не скажи! — Корч посерьезнел: — Морж у гремов в чести, зело могуч он, поболе медведя-Влеса будет, да вдвое, пожалуй! А что до того, что не взрослым зверем она тебя назвала, так ведь и то сказать взаправду, тебе лет сколько?