Варя пошла, опустив голову, теребя пуговицу на груди, а может, вминая тремя пальцами часть крестного знамения. И все слышала вдогонку: «Я буду приходить сюда каждый день, привезите! Умоляю вас!..»

Заунывно гудел ветер, какой бывает возле церковных стен. И давние ссадины в кирпичах тоже просили ее о чем-то…

Мама привезла землю, пахнувшую мелом и корневищами. На границе мешочек проверяли три раза, но возвращали с понимающей улыбкой.

Позже я узнал историю с эмигрантом в ее литературном варианте.

В жизни отдельных поколений случается общенародная мода: моя прабабушка, как и многие своевольные девушки того времени, сбежала с батраком, отстаивая свою любовь и независимость; а русские эмигранты разных волн желали иметь горсть русской земли.

Жутко и прекрасно соединилась моя жизнь с теми давними событиями!

Как после долгой беготни ложишься грудью на землю, слушая запыхавшееся сердце, и кажется, будто земля отзывается на стук войти в ее холодный приют, где успокоился уже давно безвестный русский эмигрант.

Детская собственность

1

Пока мама жила в Германии, я ждал ее в деревне, точнее – на лесной дороге, что раздваивалась у опушки: одна вела к тихой речке с песчаными обрывами, другая – на старое кладбище, с ветхим треугольным крестом.

Все, что происходило здесь, – хранило меня.

– Опять твоя подружка пришла!

На дощатом тротуаре стояла черноволосая девочка.

Видя, что внук не узнает гостью, бабушка добавила:

– Неужто позабыл ее?..

Удивление – свойство городское. В деревне все само собой разумеется. Конечно же, я узнал в подросшей девочке цыганку-непроливайку!

На ней тоже белое платье в бордовый горошек, от талии широкое, как колокол. Розовая тень на смуглых ногах. Глаза хитро прищурены, руки держит за спиной, словно хочет чем-то удивить:

– Мы идем на речку!..

– Баба, я пойду?

– Только от нее не отставай!

В средине лета солнце пекло так, что от леса накатывало теплым хвойным духом. Ребятишки ходили на речку Таленку: купаться и рыбачить.

Пацаны шли впереди, девочка с прутиком позади, словно пасла нас, как гусей.

Лесная дорога вдоль железнодорожной насыпи, сплошь исполосованная тенями от высоких сосен.

С грохотом мелькали товарные вагоны – ярко-коричневые или темно-вишневые; от них веяло горячим железом и углем. Поезд уходил, и вновь было слышно, как шуршал под босыми ногами мягкий, с иголками, песок: прохладный в тени и теплый – на солнце. А если зазеваешься, то раскатаешь ступней сухую шишку! Пинали – наперегонки – растущие у обочины грибы-поганки. Самые нетерпеливые мальчишки поднимались по горячему гравию насыпи и высматривали поворот на лесное болото.

Отмахиваясь от болотной мошки, копали червей старой железной тарелкой, хранившейся под корягой. Земля у берега рыхлая, растревоженная. Из жирного комка грязи во все стороны торчали бордовые кольчатые червяки, извиваясь при растяжении красными пульсирующими шишечками. На ощупь червяки казались склизкие, мускулистые и даже щекотные.

В ржавой банке они вновь сцеплялись клубком. Мальчики покрошили им холодной земли и запечатали скрипучей крышкой.

Вот лес стал редеть, впуская глубже синеву.

Желтой полосою открылся песчаный обрыв реки, поросший бледной зеленью облепихи. С высоты берега виднелась вся излучина реки: янтарная прозрачность отмелей, темно-зеленые рыбные омуты, ребристые полосы из песка, меняющие рельеф от быстрого течения.

У кромки воды, на сыром песке, валялись ослепительно-белые коряги и сизые бревна топляка.

Пацаны сходили в кусты, нашли спрятанные удочки.

Размотали лески, нацепили червяков, обрывая и кровя ими пальцы. Тонкие удилища взметнулись над сонной гладью реки.

Со шлепком и наискось входило в прозрачную воду свинцовое грузило.

Примяв скрипучий хвощ, мы усаживались на горячую землю. Упорный хвощ разгибался под коленками, похожий на зеленый бамбук, набранный из маленьких суставчиков, с желто-стеклянным наплывом по стыкам.

Ветки ивы полоскались у берега. Лениво вздрагивали поплавки из гусиного пера, карябала гладь воды тонкая леска, безвольно торчал на крючке побледневший червяк.

Но вот дернуло у кого-то!

Поплавок слабо утоп. Подсечка! Чуть вбок, несильно, чтобы рыбешка с размаху ни шваркнулась о берег. А будто бы ручная, подплыла к умелому пацану, вытягивая перед ним онемевшую губу!

Рыбак хватал пескаря – прохладного и верткого, – отцеплял крючок, раскроив губу, похожую на лягушачий ноготь. Зачем-то смотрел в трубный судорожный рот с бордовым глянцем. Затем бросал первый улов в ямку с теплой водой, заранее вырытую у берега.

Пескарь, как очумелый, буровил озерко по кругу, чуть клонясь на бок, соря серебристыми чешуйками и поднимая песчаную муть. А утомившись, безвольно скрывался в ее глубине.

Когда тень от сосен уползла в лес, будто выгорев на жесткой траве, клёв прекращался. А мы шли купаться.

Теплая вода подпускала нас с каким-то неудовольствием. Словно разбуженный со сна человек, который долго протирает глаза, зевает и потягивается.

А еще я заметил, когда прыжок в речку уже неминуем, хочется чуть-чуть оттянуть его момент. Я замешкался на берегу, с завистью глядя, как замерли на отмели смуглые тела, сносимые течением. Мальчишки скребли ладонями дно, чтоб заякориться…

Кто-то толкнул меня в спину – и я уже барахтался на мели, протирая мокрые глаза: это была она!

Спина дубела от горячих лучей! Детская стая ползла «на глыбину», где приходилось уже на одном боку вытягивать руку, чтобы нащупать прохладное дно. На затонувшие плечи давили тяжелые струи воды, другие – со дна – подпирали живот.

Пахло белым илом, рыбой и мореным деревом. Солнце жгло и карябало плечи, словно голый веник в бане.

Купались мы до вечера, пока не посинели губы и подбородки. Затем нанизывали пескарей – через жабры – на тонкий ошкуренный прутик из ивы и шли обратно в деревню.

В летней кухне бабушка жарила моих пескарей, посолив и обваляв в манной крупе. Рыбки превращались в золотистые трубочки. Я съедал их целиком, всасывая и вспоминая все запахи речного омута.

2

На следующий день мы опять ходили на реку, но вернулись к обеду, с обожженными плечами, носами и верхней кромкой ушей.

Деревня дремала; ивы опустили узкие листочки.

Плашмя лежал пес в конуре. Даже ручей притих: струи растекалась по поверхности с каким-то сомлевшим звуком. Как на покосе, когда из ладоней умывают лицо, горящее от пота и травяной пыли.

В зарослях вишни было прохладнее. По крайней мере, мне казалось, что часть солнечного жара впитывают зеленые ягоды, начинающие белеть с разных боков.

Это было место из романса о забытом саде.

Высокие раскидистые вишни разрослись от черенка, посаженного когда-то моим отцом. Старые стволы, с багряными чешуйками и янтарными наплывами застывшего сока, окружала долговязая голенастая поросль. Тонкие