Во время этого марша карфагенские и римские послы, возвращавшиеся из Рима, достигли приморского лагеря. Бебий сразу же отправил римских послов к Сципиону, но задержал карфагенян, которые, услышав о том, что произошло, естественно, испугались за собственную судьбу. Но Сципион, к своей чести, отказался мстить им за своих собственных послов. «Ибо, зная, насколько высоко его собственный народ ценит уважение к послам, он думал не столько о «заслугах» карфагенян, сколько о долге римлян. Поэтому, сдержав свой гнев и горечь отвращения, которую он чувствовал, он решил «держаться славного прошлого наших отцов», как говорит пословица». Он послал Бебию приказ обращаться с карфагенскими послами со всей любезностью и отправить их домой. «Вследствие этого он унизил весь народ Карфагена и самого Ганнибала, воздав им за их низость своим великодушием» (Полибий). В этом акте Сципион приоткрывает свое понимание этической цели войны и ее ценности. Рыцарство, руководимое разумом, есть актив и в войне, и в ее следствии – мире. Разумное рыцарство не нужно путать с донкихотством, с отказом от стратегических или тактических выгод, отбрасыванием лучшего морального оружия – внезапности, с отношением к войне как к матчу на теннисном корте, с фанфаронством, как в бурлеске при Фонтенуа – «Господа французы, стреляйте первыми!». Это просто глупость, как и традиционная тенденция рассматривать применение нового оружия как удар ниже пояса, независимо от того, гуманнее оно или нет в сравнении с существующим оружием. Так немцы называли зверством применение танков, так мы называли газы, и так же средневековый рыцарь говорил об огнестрельном оружии, которое мешало ему безнаказанно резать беззащитных крестьян. Однако доля бойцов, погибших в битве, снизилась, когда мушкет заменил боевой топор и меч и когда газы начали заменять снаряды и пули. Неприятие нового оружия – это простой консерватизм, а не рыцарство.

Но рыцарство, как в нашем примере рыцарство Сципиона, есть свидетельство рациональности и дальновидности, ибо оно наделяет сторону, демонстрирующую рыцарство, ощущением превосходства, а сторону, которая его не проявляет, – комплексом неполноценности. Преимущество в моральной сфере сказывается в сфере материальной.

Если рыцарственный акт Сципиона и объяснялся отчасти подобными психологическими расчетами, то он явно соответствовал его природному характеру, ибо еще его поведение в Испании показывает, что это было не просто театральным жестом. Как в войне, так и при оценке характера мы не можем четко выделить моральную, ментальную или физическую сферу. Мы не можем отделить благородство поведения Сципиона в течение всей его карьеры от поразительной ясности его умственного предвидения – они едины, образуя не только великого полководца, но и великого человека.

Незадолго до всего этого – вероятно, в течение эпизода, нарушившего перемирие, – Ганнибал высадился в Лепе – в нынешнем заливе Хаммамет – с войском в 24 тыс. человек и двинулся к Хадрумету. Остановившись здесь[3], чтобы дать отдохнуть войскам, он послал нумидийскому вождю Тихею, «имевшему, как думали, лучшую конницу в Африке», настоятельный призыв присоединиться к нему, чтобы спасти положение. Он пытался сыграть на страхах Тихея, который был родственником Сифака, указывая, что, если римляне победят, он рискует потерять не только свои владения, но и жизнь из-за Масиниссы, жаждавшего власти. Это подействовало, и Тихей прибыл с двумя тысячами конных воинов. Это было ценное приобретение, ибо Ганнибал потерял свое прежнее превосходство в коннице – оружии, которым он так мастерски владел. В дополнение Ганнибал ожидал и вскоре получил 12 тыс. солдат Магона из Лигурии – галлов, показавших свои прекрасные качества в последней битве перед отплытием. В Африке был набран большой отряд новых наемников, хотя менее надежного качества. Далее, согласно Ливию, на помощь Карфагену недавно прибыли 4 тыс. македонян, посланные царем Филиппом.

Позволить этой силе раз достичь Карфагена и превратить такую крепость в базу для операций означало бы резко обернуть всю ситуацию в пользу Ганнибала. В отличие от него у Сципиона украли припасы и подкрепления. Он был изолирован на враждебной почве, часть его сил была отправлена с Масиниссой, и размеры сил, которые тому предстояло набрать, оставались неясными.

Полезно взвесить эти условия, ибо они помогают скорректировать распространенные, но ложные исторические впечатления. В этот момент преимущество было у Ганнибала, и чувства в соперничающих столицах, отраженные Ливнем и Полибием, четко отражали этот факт.

Даже в этот критический момент зависть к Сципиону цвела в римском сенате. Поддержка, как всегда, исходила от народа, не от сенатских военных соперников. Консулы не сделали ничего, чтобы помочь кампании Сципиона, удерживая Ганнибала в Италии, – разве что Сервилий вышел к побережью после того, как Ганнибал благополучно отбыл. Но в начале года, когда, согласно обычаю, распределялись провинции, оба консула боролись за Африку, стремясь пожать плоды успехов Сципиона и получить славу по дешевке. Метелл снова пытался сыграть роль божества-покровителя. В результате консулам приказали предложить народным трибунам обратиться к народу с вопросом, кто должен руководить войной в Африке. Все трибы назвали Сципиона. Несмотря на единодушный приговор народа, консулы бросали жребий из-за Африки, убедив сенат принять соответствующий декрет. Жребий выпал Тиберию Клавдию, которому был даны те же командные полномочия, что Сципиону, и пятьдесят пентер для экспедиции. К счастью для Сципиона, эта вдохновленная завистью мера не помешала ему увенчать собственные подвиги; ибо Клавдий не торопился с приготовлениями, а когда он, наконец, вышел в море, флот был захвачен штормом и отнесен к Сардинии. Он так никогда и не достиг Африки. Вскоре, как только в Рим просочились сведения об изменившейся ситуации, клеветники Сципиона объединились с привычными пессимистами, предсказывая катастрофу. «Квинт Фабий, недавно скончавшийся, который предсказывал тяжелые испытания, всегда говорил, что Ганнибал будет более опасным врагом в собственной стране, чем в чужой, и что Сципиону придется иметь дело не с Сифаком, царьком недисциплинированных варваров… и не с Гасдрубалом, самым нестойким из полководцев (клевета на человека несгибаемого духа), не с бестолковыми армиями, поспешно набранными из полувооруженных крестьян, но с Ганнибалом… который, состарившись в победах, наполнил Испанию, Галлию и Италию памятью о своих подвигах; который командовал столь же опытными войсками, закаленными в битвах и обладавшими сверхчеловеческой стойкостью, тысячу раз проливавшими кровь римлян…» Напряженность в Риме возросла, питаясь долгими годами вялой и почти бесцельной войны, в то время как теперь мысли всех римлян возбуждало зрелище двух полководцев, готовых к финальной смертельной схватке.

В Карфагене общественное мнение как будто бы разделилось поровну, питаемое, с одной стороны, непобедимостью и успехами Ганнибала, а с другой – мыслями о повторных победах Сципиона и о том, что только из-за него они потеряли позиции в Испании и Италии, как если бы он был «полководец, отмеченный судьбой и избранный им на погибель».