Третья симфония Малера. Я словно возвращаюсь к знакомым источникам, поднявшись над своим личным. Послеполуденное солнце заглядывает в большое окно. Зелень елей золотится в его лучах. Музыка то взмывает ввысь, то низвергается оттуда. В этой симфонии горизонт все время отступает. Я не знаю более точного описания контрастов жизни, во всяком случае, в ту минуту, в тот период моей жизни. Но мне кажется, что у меня еще есть возможность верить в жизнь, налаживать свою, идти дальше, вопреки всему тяжелому, что я пережил. Усилители McIntosh Брура Скууга и два динамика AR вместе с проигрывателем и адаптером создают иллюзию, которая выдерживает конкуренцию с действительностью. Передо мной играет Нью-Йоркский филармонический оркестр. Бернстайн дирижирует в гостиной Марианне Скууг. Медные духовые воздвигают вертикальные колонны среди этой горизонтальной вспышки, посреди скорби, скрывающейся за переживаниями, жизненного опыта, купленного дорогой ценой, — всего того, что делает Малера Малером. И когда радость, серьезность, примирение и сама жажда жизни достигают своего апогея в конце последней части, я вдруг разражаюсь слезами, охваченный отчаянием от всех своих потерь, в страхе перед тем, что ждет меня впереди. И в этом безутешном состоянии меня застает Марианне. Она вбегает в гостиную, склоняется надо мной, прижимает меня к себе, и я получаю передышку, зарывшись лицом в мягкую ямку на шее Аниной матери.

— Прости меня, — всхлипывая, шепчу я. — И пойми правильно. Все хорошо. Я так счастлив, что могу здесь жить.

— Мальчик мой, — тихо произносит она, без конца гладя меня по голове, и мы слушаем Малера вместе. — Я не знала, что ты так сильно ее любил.

В тот вечер мы с Марианне уже не пьем вместе вино. Как только я успокоился и она убедилась, что со мной все в порядке, я иду на кухню, делаю себе несколько бутербродов и ухожу к себе, чтобы Марианне убедилась, что я в состоянии соблюдать наши правила. Сейчас я только жилец Аксель Виндинг. Я начал погружаться в великие романы, как это делала Катрине с двенадцати лет. Один за другим следуют «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Война и мир», «Анна Каренина». Теперь — «Идиот». Русские, которые страдали и любили. Меня заражает их страстность, их серьезное отношение к жизни. Я лежу на роскошной Аниной кровати, глотаю каждое слово и думаю о том, как глубоко мыслили эти совсем еще молодые люди. Я тоже молодой, но я не чувствую себя ни глубоким, ни умным, ни самостоятельным. Мне довольно, если я могу прижаться губами к ямочке на шее Марианне Скууг. Она волнует меня своим присутствием, своим отсутствием — всем, что она делает. Меня возбуждает, что она на семнадцать лет старше меня. Меня возбуждает, что мы с нею делим одно и то же горе. Я замечаю, что, даже читая, я думаю о ней. Что-то она делает в эту минуту? Внизу все тихо. Что она делает? Читает газеты? Собирается послушать Джони Митчелл? Я не ошибся. Снова доносятся ее песни. Я узнаю их по незатейливости, по чистоте выражения. Мне нравится, что Марианне Скууг ставит звук на полную мощность. Это мешает мне думать. Но приятно. Я хочу, чтобы мне что-то мешало, отвлекало, удерживало в настоящем.

Однако после «Ladies of the Canyon» наступает тишина. Полная тишина. Только через час, уже ближе к полуночи, она поднимается по лестнице на второй этаж. Неужели ей достаточно так мало спать? Она не идет в свою комнату, не идет в ванную. Она заходит в комнату для гостей, запретную комнату. Я слышу, что она говорит там по телефону. Тихий голос едва проникает сквозь стену. С кем она разговаривает так поздно? Есть ли у нее любовник? Мне не хочется, чтобы у нее был любовник.

Я лежу с открытыми глазами и слушаю. Она говорит долго и монотонно, словно поверяет что-то важное. Кому она поверяет свои тайны? Наверное, подруге. Надеюсь, это та подруга, тоже врач, с которой она в прошлом году ездила в Вудсток.

Мне нужно выйти в уборную. В коридоре разговор Марианне лучше слышно, но я не смею остановиться, чтобы послушать. Я прохожу в ванную, справляю нужду и возвращаюсь в коридор.

И тут появляется Марианне.

Она уже в ночной рубашке. Белой и короткой, и босиком. Волосы у нее распущены так же, как бывали распущены у Ани, когда она выступала перед публикой. В полутьме коридора она выглядит необыкновенно красивой.

— Я мешаю тебе спать? — спрашивает она.

— Нет.

Она подходит ко мне, быстро гладит по плечу и робко улыбается.

— Я больше не буду говорить по телефону. Иди и ложись. Мне приятно, что ты живешь в этом доме.

— Мне тоже.

Меня охватывает возбуждение. Она кивает.

И спускается по лестнице в гостиную, чтобы снова послушать Джони Митчелл.

Я засыпаю на середине «Rainy Night House».

День за днем льет дождь. Это мне по душе… Аня тоже любила дождь. Дни обретают характер. Марианне утром уходит на работу. Я лежу и жду, чтобы хлопнула входная дверь. Тогда я иду в ванную и долго стою под душем, наслаждаясь запахом Марианне, который еще держится в ванной. Запах женской кожи и свежий аромат туалетной воды. Иногда там пахнет ноготками. Аня тоже пользовалась этим кремом. Но чаще всего в ванной пахнет ландышем. «Lily of the Valley».

Я одеваюсь и иду на кухню завтракать, радуясь, что ко мне возвращается желание работать. Метод долбежки принес свои плоды. Фортепиано начинает подчиняться моей воле. Я смотрю на мокрые ели за окном и чувствую глубокую благодарность за то, что могу поддерживать связь с Аней через Марианне Скууг, через этот дом, через ее рояль, кровать, в которой она спала. Горе и боль постепенно отступают.

По ночам мне снятся большие города, концертные залы, женская грудь, конкретные люди, голоса, звуки. Мне снова снится мама. Она приходит ко мне и бывает очень ласковой. Я покоюсь в ее объятиях. Потом мне снится что-то необыкновенно приятное об Ане. Но когда я просыпаюсь и мне не хватает игривой руки Ребекки, я думаю только о Марианне Скууг.

Однажды на пороге дома появляется Ребекка, она прикатила в Рёа на своем американском джипе, сбежала, как она говорит, от противной лекции о мозге и всего, что о нем знает старый вонючий патологоанатом.

— Мне захотелось посмотреть, как ты тут устроился, — говорит она и быстро целует меня в губы. — Я думаю не только о медицине.

— Неужели ты не тоскуешь по Бетховену? — спрашиваю я. — По нашему музыкальному содружеству? По всему, чего ты не знаешь?

— Перестань, — сухо говорит она. — Мы собирались поговорить о тебе.

— Я живу прекрасно, — говорю я и пропускаю ее в дом.

Она оглядывает меня взглядом женщины, оглядывающей небезразличного ей мужчину.

— Ты побледнел. Ты хоть гуляешь когда-нибудь?

— Сельма приставила мне нож к горлу.

— Это я понимаю. Но, какой бы строгой она ни была, твое время принадлежит не только ей. Ох, Аксель, каждый раз, когда я вижу тебя, мне тебя хочется. Ты это чувствуешь? Тс-с, молчи! Я знаю, что ты думаешь. Но у меня есть Кристиан, и с этим уже ничего не поделаешь. Ты знаешь, что в тебе есть что-то очень сексуальное? Я всегда считала, что у мужчин-пианистов потные пальцы и пустота в голове. Но ты не такой. И в этом доме кроется какая-то тайна. Что-то сверхчувственное. Что это? Марианне Скууг? Или в этих стенах все еще правит Аня? Я тебя люблю за смелость. И вместе с тем меня огорчает, что у тебя начинаются отношения с этой женщиной. Ты знаешь, что она ездила в Вудсток?..