После трехнедельного пребывания в Схевенингене наступила пора с ним расстаться. Цесаревичу предстояло уехать для продолжения своего путешествия, меня же ожидала поездка в Англию.

Тяжелым камнем лег мне на душу последний день моего пребывания в Схевенингене. Во-первых, я расстался с великим князем, видя, как за эти три недели здоровье его несомненно ухудшилось. Во-вторых, за три недели мы сблизились в этой простой обстановке, как никогда нельзя было бы сблизиться годами в обстановке петербургской: проявилась потребность ежедневной задушевной беседы. А в-третьих, – и это было самое мучительное впечатление, – на душе осталось воспоминание нашего последнего вечера, нашей последней беседы перед разлукою.

Как всегда, вечером мы вышли гулять. Вечер был холодный, и море шумело страшно и уныло. Мы беседовали с цесаревичем более часа, и каждое его слово звучит в душе невыразимою болью. Несомненно, что в нем скрыта какая-то болезнь, которую доктора не видят. Он ее чувствует, но не показывает свои страдания.

Никогда так нежно и ласково не говорил со мною цесаревич:

– Вы не поверите, как я вам благодарен за то, что вы приехали с нами скучать в такое захолустье.

А когда я сказал, что благодарить ему меня не за что, ибо я ничего не испытал, кроме приятного для души, то цесаревич сказал мне:

– Если бы вы могли знать, что у меня делается на душе, вы бы поняли мою благодарность. Мне становилось легче, когда я с вами говорил откровенно.

Взволнованный этими словами, я спросил цесаревича, что он испытывает, чем страдает. На это он мне ответил:

– Трудно передать. Бывают минуты, когда гложет, не знаешь, куда деваться, выступает холодный пот, бред какой-то начинается в голове, и когда это проходит, является предчувствие смерти…

– Отчего же вы ничего не говорите доктору? Ведь тут есть хорошие доктора.

– Они скажут, что это нервы, действие морских купаний.

– Так позвольте, я поговорю с Шестовым.

– Нет, ни в каком случае. Ваш долг быть конфидентом только моей души… Может, это все и пройдет, и я опять молодцом стану… Одно мне тяжело в такие минуты – быть без Саши; его чистая и спокойная душа так на меня хорошо действует.

Я совершенно невольно стал ободрять цесаревича теми мыслями, которые мне приходили в голову, приписывая это мрачное настроение просто действию моря, тем более что и сам его испытывал.

– Может быть, и так, – произнес цесаревич. – Как воет ветер… Словно какие-то зловещие существа поют хором. Я слышал местные легенды: это поют русалки, которые давно не топили ни одного корабля. Вероятно, их голоса меня гнетут, но все-таки я ощущаю что-то нехорошее. Не браните меня за это: я говорю, что чувствую… А теперь поговорим о другом: у меня есть в Англии поручения…

Беседа стала как будто веселой. О боже, как в душе было далеко от веселья и как томительны были эти последние четверть часа прогулки, когда приходилось говорить об одном, а думать о другом.

Подойдя к дому, цесаревич остановился, протянул мне руку и крепко пожал ее.

– Все-таки, – сказал он, – спасибо вам за дружбу, за Схевенингенское свидание.

Какую мучительную ночь привелось провести, думая все о том же. И ветер так зловеще выл. Может, и правда пели русалки, мечтающие о загубленных душах моряков. Отчего-то я вспомнил ту девушку, которая погибла…

Утром мы собирались к первому завтраку. Все веселые. На прощание цесаревич еще раз выказал мне прекрасную деликатность своей души. По поводу разговоров о цели моей поездки изучить в городах полицию граф Строганов страшно на меня напустился за то, что я прежде всего не забочусь о своем образовании путем изучения шедевров, чуть ли не назвал меня варваром и т. д.

Затем пришлось прощаться. Скверная была минута. Расставаясь, цесаревич мне назначил приехать к нему в Дармштадт после его поездки в Данию.

Днем я уехал в Брюссель.

Дорогою, один в вагоне, я отдался размышлениям и воспоминаниям. Тогда я ничего не понимал в состоянии цесаревича: меня давили болезненные впечатления от предчувствия, что он нездоров и состояние его должно внушить тревогу; воспоминание о его душе, все это было тревожно, мучительно, но в то же время неясно, неопределенно, а потому мысль о грозящей опасности для его жизни не заходила в душу. Я именно думал, что это нервное действие воздуха, и предавался надежде, что, когда завершится его пребывание на берегу моря, цесаревич поправится.