Минни смотрела на него с нежностью и сожалением. Она понимала, что´ хотел ей сказать ее удивительный друг. Да, порой мечта бывает более сладостной, чем ее воплощение. Но так же сильно, как женщина отличается от мужчины, женские мечты отличаются от мужских, тем более от грез сказочника, который вечно витает в облаках. И хоть не столь давно Минни храбро говорила Уильяму, что с радостью исполнит свой долг королевской дочери и станет хорошей женой любому принцу, которому будет предназначена в жены, но теперь, после того как увидела Адольфа-Людвига, она поняла, что не готова к подобной жертве. И ей до смерти хотелось узнать, каков же он, этот русский принц. Мечты о нем уже начали овладевать ее сердцем, так же жаждущим любви, как жаждали любви сердца тех молоденьких итальянок, о которых рассказывал Андерсен.

Ах, бедный мечтатель, он все знает о сказках – и ничегошеньки о реальной жизни!

Андерсен сидел, прикрыв глаза и с трудом сдерживая слезы. Его посетило одно из тех прозрений, которые иногда нисходили на него, шепча новые сказки и помогая видеть будущее – свое и близких ему людей. И вот сейчас он видел будущее этой милой принцессы, которая была ему дорога так же сильно, как родная дочь. Ее ждет счастье и горе и снова счастье… Он видел биение тяжелых волн о борт кораблей, полуобнаженного юношу, медленно входящего в зеленую студеную воду, тонкие женские руки, обвивавшие его шею и медленно влекущие в туманную морскую глубину…

– Русалка победит принцессу и завладеет принцем, – проговорил Андерсен и очнулся, открыв глаза.

– Что с вами, сударь? – встревоженно спросила Минни. – Что означают эти слова?

– Я просто подумал, что неправильно закончил свою сказку, – пробормотал Андерсен, торопливо откланялся и ушел из дворца.

Минни растерянно смотрела ему вслед из окна. Она ничего не понимала, но на сердце было тревожно, как никогда.

Раньше знаменитая лечебница Kurhaus была убогим деревянным строением, затем его перестроили и превратили в круглое здание с большим залом в центре, вокруг которого располагались помещения для ванн. Вильгельм поставил условие, чтобы все приглашенные явились в купальных костюмах или закутанные в купальные халаты и простыни на манер римлян в термах. Никса переоделся еще на вилле, а сверху надел обычный костюм.

«Назвался груздем – полезай в кузов», – мрачно подумал он.

Вильгельм ждал его у входа в Kurhaus и забрался в карету Никсы прежде, чем тот успел выйти.

– Возьми-ка, – негромко сказал Вильгельм, подавая Никсе что-то черное, бархатное. Это была маска.

– Зачем? – растерянно пробормотал тот.

– Ты увидишь среди моих гостей людей в масках, – усмехнулся принц Оранский. – Это только мне, шалопаю, наплевать на свою репутацию. Она загублена так давно и безнадежно, что сейчас пытаться исправить ее – все равно что пытаться залатать вагину шлюхи. Но я всегда был не только шалопаем, но и глупцом. Конечно, умел tirer les marrons du feu[11], но делал это неосторожно, с шумом и грохотом. Сейчас оглядываюсь назад и вижу, что получил много ожогов, столько, что каштаны того не стоили. Люди же поумнее выкатывают каштаны из костра палкой, надевают рукавицы потолще. Вот и тебе лучше последовать их примеру. Учись на ошибках других, мой милый застенчивый кузен. Я не собираюсь нарушать твое инкогнито. Только давай придумаем тебе какое-нибудь имя, чтобы никто не догадался, чье красивенькое личико скрывается под этой маской.

– Ты можешь называть меня Николя или Ник.

– Здесь уже есть и Ник, и Николя, – возразил Вильгельм. – Ты будешь… ты будешь Алекс. Не забывай об этом и не дергайся, когда услышишь, как кто-то окликает Ника или Николя. Ты – Алекс. А теперь скорее закрой физиономию, пока тебя никто не узнал.

Никса покорно надел маску, не веря своим ушам. Чтобы разудалый и наглый принц Оранский вдруг проявил такую деликатность и заботливость… Впрочем, кажется, Вильгельм немедленно пожалел об этом, потому что вдруг захохотал, глядя на Никсу:

– Ну вот, теперь ты спокойно можешь лишиться невинности, красавчик, и никто об этом не узнает. Но для храбрости все же выпей, чтобы не оплошать в самый нужный миг.

Вильгельм вынул из-под плаща небольшую плоскую флягу и приложился к ней. Глотнул, застонал блаженно и, как-то по-крестьянски обтерев горлышко ладонью, что выглядело нелепо при его щеголеватом наряде, протянул фляжку Никсе.

– Что это? – с опаской спросил тот.

– Poussée de rapière, – хохотнул Уильям.

– Удар рапиры? – удивился Никса.

– Пей, не робей: так французы называют коньяк, смешанный с виноградным соком. Французский рецепт. Чаще этот напиток известен как ратафья. Помнишь еще латынь? Rata fiat означает: «Пусть дело будет улажено». Выпивкой закреплялись все сделки, и это были отличные времена! Выпей, и пусть наше дело будет улажено!

«Какое дело?» – растерянно подумал Никса, но тут Вильгельм снизу подтолкнул его руку, и горлышко попало ему в рот. Никса невольно глотнул. Это оказался очень вкусный напиток, Никса с удовольствием глотнул еще и еще.

– Я знал, что тебе понравится! Но оставь капельку и другим! – Вильгельм выхватил фляжку и ринулся вперед, волоча за собой Никсу в отведенную для него раздевальную.

Впрочем, в этой же раздевальной теснились еще несколько человек. Трое оказались в таких же масках, как у Никсы, и исподтишка рассматривали друг друга. Никса сначала встревожился, решив, что узнан, однако вскоре заметил, что господа разглядывают не лица друг друга, а то, что находилось между их ногами и было довольно плотно обтянуто тонким шерстяным трико до колен. Разглядывали они также друг у друга мышцы рук, которые были открыты, потому что верхняя часть купального костюма была лишена рукавов и имела прорезанные проймы. У одного мужчины из-под мышек торчали целые кусты густых черных волос, грудь тоже вся заросла, и в своей черной маске, с волосатыми руками и ногами он напоминал обезьяну.

Никсе вдруг стало очень весело, как не было никогда в жизни. От души отлегло, особенно когда он посмотрел на себя в зеркало. У отразившегося там юноши в черной маске и черном купальном трико был отнюдь не изнеженный вид: плечи у него оказались довольно широкие, сложение пропорциональное, ноги стройные, руки сильные, а то, чем так интересовались соседи по раздевальной комнате, являло собой весьма выпуклую картину, причем на глазах увеличивалось в размерах.

Никса сначала смутился, а потом досадливо мотнул головой: а чего ему стыдиться? Да, он возбужден этой странной, непривычной обстановкой, возбужден настолько, что не хотел замечать ее непристойности, напротив – именно эта непристойность возбуждала и манила его, и он был рад, что сейчас не предается никаким ненужным воспоминаниям, которые раньше делали его слабым. Среди других мужчин, сейчас забывших о своих званиях, титулах, обязанностях и помнивших лишь о том, что они самцы, жаждущие женской плоти, он, словно по волшебству, стал таким же, как они. Возможно, ратафья опьянила его? Раньше воздерживаясь от спиртного, позволяя себе лишь пригубливать подаваемые за обедами вина, Никса впервые обрадовался блаженному туману в голове. Ни с чем не сравнимое чувство свободы наполнило его тело. За дверью раздался пронзительный крик принца Оранского: