— Цитирует кого-то, — пожал плечами Турецкий. — Сейчас это модно — цитировать великих.

— Мы тянем очередную пустышку, Александр Борисович, — жарко зашептал Борис. — Какой бы странной ни была эта дамочка, она не убивала своего жениха. Дело не только в том алиби, что устроили ей родители. В половине седьмого вечера во вторник двадцать шестого мая Мещерякову видели во дворе соседи. Она входила в дом. Даже если она бы выбралась как-то незамеченной, она не успела бы в час пик промчаться через добрую половину Москвы…

— Ну, хорошо, — разозлился Турецкий, — давай все бросим к чертовой матери! Эти не виноваты, те не виноваты. Есть конкретные идеи?

— Нет, — вздохнул Борис.

— Тогда помалкивай. И забейся куда-нибудь, постарайся не отсвечивать.

И снова это нелепое состояние, словно принял наркотик, расширяющий сознание. Червячок неторопливо высверливал дыру из подсознания. В квартире на проспекте Мира действительно проводили незаконную перепланировку. Снесли несущую стену, расширив помещение, приспособленное для домашней студии. Огромный зал, не менее пятидесяти квадратных метров, представлял собой нагромождение мебели и необходимых для творчества вещей. Старая продавленная кушетка мирно соседствовала с современным и достаточно дорогим журнальным столиком. Изысканные портьеры уживались с древним комодом на покосившихся ногах, «бабушкин» торшер — с ультрасовременной аудиосистемой, потертый ковер — с практически плоской «плазмой», висящей, ради экономии места, на стене. В квартире давно не производили ремонт, но нельзя сказать, что она выглядела авгиевой конюшней. Время от времени здесь пытались навести порядок, разложить по полкам баночки с красками, многочисленные кисти, палитры, мольберты, ненужные наброски, но самым непостижимым образом все возвращалось на место. Тем не менее, здесь было уютно, внутреннего протеста увиденное не вызывало.

— Мы строили планы, как нам сделать из этой квартиры уютное гнездышко, — бормотала Евгения. — Сами видите, здесь есть, где разгуляться дизайнерской мысли. Роман начал откладывать деньги на ремонт, а я — прокачивать своих знакомых в дизайнерских конторах, собирала проспекты, фиксировала интересные идеи…

— Вы еще не подавали заявления в загс?

— Что вы, — она покачала головой, — мы собирались пожениться не раньше осени. Студия Романа должна была выполнить крупный заказ, появились бы приличные деньги, мы смогли бы позволить себе путешествие во Флоренцию. Он так мечтал попасть в галерею Уффици…

— Ваши родители не были против вашего бракосочетания?

— Мои родители — золотые люди, — она не изменилась в лице. — Да, остались еще в них какие-то старорежимные комплексы, но, в принципе, они не упертые, не желают зла единственной дочери… Они видели Романа только раз, он произвел на них благоприятное впечатление, а про свадьбу я им пока не говорила. Они бы не расстроились, но заволновались бы — наверняка…

Он украдкой наблюдал, как она медленно ходит по квартире, касается каких-то предметов, постояла у пыльного трюмо, смотрела на себя так, словно изумлялась, почему она до сих пор отражается. Подошла к окну, раздернула шторы — и снова ее одолел приступ столбовой болезни. Медленно отклеилась от окна, побрела в спальню. Из спальни — на кухню, где в упор не заметила Бориса, ищущего в холодильнике что-нибудь съестное, из кухни — в ванную…

Он тоже осматривал квартиру, двигался параллельным курсом, не упуская из вида Евгению Геннадьевну. С каждой минутой она интересовала его все больше и больше. G ней определенно было что-то связано. Странно, но в квартире художника не было переизбытка его творений. Для знакомства с творчеством Кошкина, видимо, стоило навестить студию на Солянке. Стены украшали стилизации из «морепродуктов» на морские темы. Несколько абстрактных картин, пышущих яркими красками — тот, кто рисовал их, видимо, обладал острым воображением, но плохо представлял, как устроен реальный мир, — в частности, почему люди ходят ногами, а руки используют для таких прозаических действий, как за что-нибудь хвататься. Он подошел к мольберту, покрытому серой простыней — со стороны могло показаться, что это зеркало, с которого после похорон забыли стянуть ткань, — опасливо глянул под простыню. Картина, над которой трудился художник в минуты досуга, явно не была закончена. Особым знатоком современной живописи Турецкий не являлся, он тяготел, скорее, к классике, но что-то любопытное в наследии художника было. Картина состояла из трех планов, следующих один за другим. Реальные предметы изображались сухо и схематично. На переднем была терраса, выписанная небрежно, и явно не интересовала творца. На террасе стоял столик — тоже «посторонний» предмет, а куцую скатерть венчала «двухэтажная» ваза с фруктами. А вот съедобные вещи художник выписывал с необъяснимой любовью, очень скрупулезно, не щадя красок. Яблоки, груши, персики. Натюрморт дробился на осколки. Вторым планом был лес за пределами террасы — явно осенний, насыщенный огненными мотивами. Если это и была увядающая листва, то явно преувеличенная. Размашистые округлые мазки, сразу и не скажешь, что это лес, — чтобы сообразить, нужно отодвинуться и смотреть на картину, прищурившись. Он так и сделал — отодвинулся, прищурился… И только, сделав это, различил гору на заднем плане — такую же круглую, словно бы сотканную из множества мыльных пузырей. Возможно, небрежность, возможно, так задумано — непонятно было, где кончаются снежные шапки, а начинаются облака. И облака ли это, или крылатые кони?..

«Расширение сознания» продолжало играть с ним в забавные игры. Он смотрел на картину, и картина начинала оживать пред его дилетантским взором. Заволновались зеленые шапки, испещренные огненными блестками, подул ветер. Задрожал стул, приставленный к столику на террасе, — показалось, что через мгновение его переставят на другое место…

— Вы знаете, что такое «Синдром Стендаля»? — пробормотала в спину Евгения Геннадьевна. Турецкий вздрогнул: женщина смотрела на него с печальной насмешкой. — Так называется эффект, когда зритель погружается в произведение искусства, начинает жить его жизнью и уже плохо видит разницу между миром внутри полотна и тем, что осталось вне картины. Явление было подробно описано французским писателем после того, как он долго стоял перед картиной Рембрандта «Ночной дозор». Картина буквально всосала его в себя, опустошила. Он побывал внутри толпы гвардейцев, ощутил их жизнь, вывалялся в них… Признайтесь, что вы почувствовали?

— Голод, — чистосердечно признался Турецкий. — Эти яблоки и груши показались мне такими аппетитными, что потекли слюнки.

Женщина вздохнула, не стирая с губ печальной улыбки.

— Роман считал себя последователем Поля Сезанна. Художник подчиняет композиции на холсте внутреннему единству предметов, которого никто, кроме него, не ощущает. Сезанн был уверен, что все в природе лепится в форме шара, конуса, цилиндра, надо уметь писать в этих простых фигурах, и если научился владеть этими формами в совершенстве, то сможете сделать все, что захотите. На втором месте — цвет. Он обязан нести энергетический заряд — пусть даже временами и выглядит абсурдно.

— Не скажу, что мне не понравилось, — витиевато выразился Турецкий, отступая от мольберта. — Возможно, Роман был замечательным живописцем… просто это не мое, Евгения Геннадьевна, простите.