Ближе к четырем дня Карел обнаружил, что сделал несколько сотен фотографий и что у него кончилась пленка. «Смотри, как бы тебя не арестовали», — сказал кто-то рядом. Поскольку в течение дня Карел видел нескольких западных журналистов, которые тоже щелкали фотоаппаратами, Карел подумал, что надо бы их отыскать и через них переправить все, что он отснял, на Запад. Но он не успел, потому что был убит выстрелом в голову в 16 часов 37 минут. Сделанные им фотографии были проявлены в ту же ночь самими русскими. После они помогли им опознать и арестовать сотни и сотни молодых людей, которые в день оккупации бросали камнями в советские танки и возводили баррикады. Карел числился среди тех пятидесяти восьми чехословацких граждан (пятьдесят мужчин, семь женщин и восьмилетняя девочка), которые были убиты советскими солдатами в первый день оккупации.

Примерно в тот час, когда умирал Карел, Мирослав, удрученный уже до невыносимости тем, что происходит в его стране, вернулся домой и выпил несколько стаканов водки. Его свалил сон. Он лег и проспал час. Проснулся, угрюмый, прослушал официальные сообщения, набор пафосной бредятины — о том, что войска Варшавского договора вступили в Чехословакию по просьбе ее народа, обеспокоенного креном в контрреволюцию правительства под руководством Дубчека. Мирославу пришли на память картинки времен немецкой оккупации, и он почувствовал, что больше не может жить в своей стране. Что это за страна, которую кто захочет, тот и оккупирует? Ему удалось поймать волну «Свободной Европы», когда передавали, что австрийцы открыли на границе несколько пунктов, через которые бежали на Запад уже несколько тысяч чехов. Ни секунды не колеблясь, он запихнул в чемодан несколько рубашек и пуловеров, сел в свою старенькую «Шкоду» и взял путь на Запад.

Ярослава весь день блуждала по улицам в полной прострации. Часа в два она проголодалась, зашла в пивную, которая оставалась открытой, и перекусила. Потом опять пошла смотреть на людей, на танки, на баррикады, скользя, как призрак, между военной техникой и взбудораженными людьми. Перешла Влтаву во внезапном порыве подняться к Замку и пройти мимо дома Кафки, но почувствовала такую опустошенность, что посреди Карлова моста остановилась. Мало того что она некрасивая и у нее никого нет, так еще и русские пришли на ее голову.

Чуть позже, уже на другом берегу, как раз в тот момент, когда мысль о самоубийстве начала коагулироваться в ее мозгу, Ярослава услышала тормозящую рядом машину. Это был Мирослав в своей старенькой «Шкоде», ехавший в сторону Австрии. Мирослав открыл дверцу и сделал Ярославе знак садиться. Ярослава не мешкая забралась внутрь, как будто у нее было назначено свидание с пожилым сослуживцем, и в его машине сразу почувствовала себя в укрытии.

— Я еду в Австрию, — сказал Мирослав. — Поехали?

— Поехали, — ответила Ярослава.

Эти двое числились среди тех семидесяти тысяч чехов, которые покинули страну в результате советского вторжения. Но после того как они перешли, в Гмюнде, австрийскую границу, Мирослав раздумал. Он уже слишком стар, сказал он, чтобы переезжать на Запад, оставил Ярославу в Зальцбурге и на другой день вернулся домой. Он стал потом одним из трехсот двадцати шести тысяч чешских и словацких коммунистов, исключенных из партии.

Ярослава попала в Париж случайно, на микроавтобусе с французскими туристами (среди них был и молодой издатель, интересующийся Восточной Европой), которые возвращались с экскурсии в город Моцарта. Ей понадобилось три года, чтобы сносно выучить французский. В 1972 году ее роман «Сапоги», написанный в поэтико-примитивистской манере, имел огромный успех. На деньги за роман Ярослава купила себе студию в квартале Отей. Последующие ее романы, однако, отвергались всеми издательствами. Ярослава так и не поняла, почему. Надо было на что-то жить, и она занялась беби-ситтингом. Раньше ей никогда не хватало денег, чтобы поехать во Францию и вообще в Европу. Когда ей исполнилось сорок лет, она сделала себе подарок: необъятную желтую шляпу, неудобную и неустойчивую.

Франсуа сначала не заметил владельца кафе «Манхэттен». Ему понадобилась минута-другая, поначалу, чтобы привыкнуть к тусклому свету салона, а потом чтобы пару раз окинуть взглядом присутствующих. Когда он узнал Жоржа, который сидел с закрытыми глазами, но не спал, он обрадовался до чрезвычайности, бросился к нему и сел визави за его столик, как будто они были старые знакомые.

Жорж открыл глаза и с удивлением взглянул на подсевшего к нему человека.

— Вы меня не узнаете? — спросил Франсуа. — Ну да все равно, я вас знаю, только в этом году я заходил десятки раз в ваше бистро. Меня зовут Франсуа. Франсуа Конт. Я работаю в банке у Плас Пинель. Вы знаете, где это — Плас Пинель? Рядом с метро «Националь».

— Вы автор или персонаж? — спросил Жорж.

— Понятия не имею, — ответил Франсуа. — Я этой ночью слышал столько странных разговоров, что меня уже ничем не удивить. Может, я уже стал персонажем, кто его знает. Вчера со мной произошло такое… я вернулся домой и вижу — все мои вещи выброшены из окна на улицу, я даже не отважился подняться в квартиру, посмотреть, что происходит…

Жорж прервал его коротким взмахом руки, перегнулся через стол и сказал ему на ухо:

— Говорите потише. Вы можете помешать людям сосредоточиться. Все, кто здесь сидит, к завтрашнему утру должны написать по рассказу, где была бы фраза: «Машина поравнялась с ним, дверца открылась, и…»

— И давно вы здесь сидите?

— Три дня…

— Три дня?!

Франсуа снова стало страшно. Что, в сущности, делает тут хозяин бистро «Манхэттен»? Кто так мощно терроризирует всех этих людей, что они проводят целую ночь за написанием историй с какой-то условной фразой? Кто этот гуру, этот мсье Камбреленг, этот злой гений?

— Осторожно, — сказал ему Жорж. — Все, что вы думаете в этом месте, может стать текстом.

— Что-что?

Жорж не успел ответить, потому что за его спиной появился мсье Камбреленг, улыбающийся и в хорошем расположении духа, как будто только что восстал ото сна. Мсье Камбреленг поставил перед Франсуа поднос, на котором были сэндвич с ветчиной и сыром, стакан вина и книжка.

— Начнем с завтрашнего утра, — сказал мсье Камбреленг, похлопывая Франсуа по плечу.

Франсуа с аппетитом принялся за еду, пока его мозг перебирал вопрос за вопросом. Не попал ли он в когти какой-то секты? Не надо ли крикнуть «на помощь»? Что должно начаться с завтрашнего утра, какая роль отведена ему в том, что должно начаться? И если допустить тот факт, что он стал персонажем, то чьим персонажем? Сколько он помнил, или насколько ему подсказывал здравый смысл, персонажи были вымыслом, созданием автора и в каком-то смысле принадлежали последнему. Тогда кто же мог быть его автор?

— Вы не единственный, кто персонаж, в этом салоне, — подсказал ему Жорж, как будто мозг Франсуа был учеником, которого вызвали к доске, когда он не выучил урок. — Насколько я понял, мсье Камбреленг коллекционирует годных к употреблению персонажей. Уж не знаю, как он их раздобывает, но он свозит их сюда и после предоставляет в распоряжение своих авторов. Впрочем, как он собирает авторов, я тоже не знаю, я думаю, это неудавшиеся авторы, которых бросили их персонажи… вы видите типа, вон там, в гамаке у входа в туалеты? Он вроде бы лет пятнадцать тому назад получил Нобелевскую премию. Его зовут Хун Бао, он то ли вьетнамец, то ли китаец… А рядом, за горшком с фикусом, видите круглый стол? Фигура, которая за ним сидит и пишет, это чуть ли не подросток, я даже не знаю, есть ли ему семнадцать лет… Я ломаю себе голову, когда он успел попасть в неудачники… С тех пор как я здесь, я ни разу не слышал, чтобы он заговорил, не видел, чтобы он спал, не видел, чтобы он ел… Подозреваю, что он вообще глухонемой…