Какие времена, какие времена, восклицал, бывало, Жорж, оставшись один в кафе с Мадоксом, самым умным из псов. Это ж надо, чтобы язык повернулся сказать «сегодня никаких новостей не было», это ж надо иметь такую смелость. День без новостей… Как подумаешь, что было время, когда новости не фабриковали, а просто передавали…

У Мадокса, который тоже часами не отрывался от телевизора и до бесконечности слушал радио, обычно на морде отражалось такое омерзение, когда речь заходила о бредовости нынешних СМИ, что Жорж был уверен: его пес все понимает.

— Мы — потребители смерти, — начинал тогда рассуждать Жорж. — Понял? Мы потребляем вести о смерти, а когда их нет, нам чего-то не хватает. День, когда нам не дают список мертвецов, — считай, пропащий день, нас как будто чем-то обделяют. Без перечня ужасов с утра мы не люди, нам кажется, что время лодырничает…

Гамма звуков, издаваемых Мадоксом, была чрезвычайно широкой, он мог поскулить, как будто вздыхал, или одобрительно тявкнуть, как будто хотел поставить точку во фразе. Он был способен прослезиться или завыть, в зависимости от серьезности хозяевых комментариев.

— Так-то вот, — разглагольствовал Жорж, — наши мозги уже подчинены, уже зависимы. Реальность — это теперь только то, что происходит в прямом эфире. И только то, у чего есть картинка. Когда человек слушает радио в машине, он вдрызг расстроен, что у него нет картинки, и стоит ему добраться до дому или до своей конторы, он первым делом включает телевизор, чтобы посмотреть картинку к тем известиям, которые он всего-навсего услышал. Новости без картинки постепенно сходят на нет, их уже почти не воспринимают. Как верить в то, у чего нет картинки? Люди думают: дурят нашего брата. Все перевернулось вверх тормашками, реальным стало только то, что идет в прямом эфире. События без телевизуальной крыши больше никому не интересны, их все равно что нет. И те, кто занят фабрикацией новостей, это прекрасно знают, потому что они же сфабриковали и нас, потребителей… И еще они знают, что для нас ежедневная доза насилия стала жизненной необходимостью.

Мадокс с большим вниманием, не мигая, выслушивал длинные тирады хозяина. А на слове «насилие» он кратко гавкал, как если бы хотел пригрозить потенциальному неприятелю.

У Мадокса были свои телевизионные предпочтения, особенно он любил итоговую сводку новостей, которую передавали в 20.00 по первому (частному) французскому каналу. Если случайно Жорж в этот момент стоял спиной к экрану, Мадокс два раза отрывисто тявкал, чтобы привлечь его внимание.

— Мы — потребители ужасов, вот мы кто! — восклицал иногда Жорж в самый разгар выпуска последних известий. — Нам подавай в день столько-то убитых и столько-то самоубийц, раз в несколько дней — террористический акт, раз в месяц — авиакатастрофу, два-три раза в год — природный катаклизм… И все так хорошо устроено, что мы получаем ежедневный паек ужасов без задержки, тут уж нас голодом не морят.

По совершенно непонятным причинам Мадокс был крайне чувствителен к картинкам с Африканского континента, особенно когда показывали, как цветные люди кричат, плачут, стреляют из ружей или устраивают уличные манифестации. Он вострил уши, когда слышал названия африканских стран, переживающих острый кризис: Чад, Руанда, Судан, Либерия, Кения, Сомали… Жорж гладил Мадокса всякий раз, как замечал его перевозбуждение, и приговаривал:

— Хочешь, чтобы папочка выключил телевизор, а? Хочешь, чтобы папочка его выключил? Папочке лучше выключить телевизор, а? Чтобы мальчик не видел бяку?

От этих слов Мадокс успокаивался и ложился, уткнув морду в лапы, как будто ему было стыдно, что он так наивно выдал свои слабости.

Жорж никогда не пытался познакомиться ни с кем из газетчиков, хотя иногда среди его клиентов появлялись люди, которых можно было заподозрить в причастности к этому ремеслу. Он даже всерьез думал, что ответственны за новости вовсе не газетчики, не эти маленькие звенья в медийной цепи, которым поручено распространять образы и информации, а какой-то мозговой центр, который делал свое дело в тени. Где-то, в бог знает каких таинственных местах, недоступных для рядового человека, сидели какие-то люди и сочиняли все, что потом выдавалось за новости.

— Быть того не может, чтобы все, что нам преподносится как последние известия, было правдой, — говорил Жорж Мадоксу. — Слишком уж регулярно они идут, эти истории, слишком уж похожи на подстроенные все эти убийства и покушения, слишком уж все шито белыми нитками…

Жорж любил примерять на себя шкуру звездных дикторов с самых главных телеканалов. Как могла такая публичная фигура сказать: «Сегодня, знаете ли, у нас нет мертвецов, сегодня мы выдаем вам только новости-софт»? Если публика, эта свора, выдрессированная, чтобы потреблять телевизионное насилие, день-два-три не получит любимый наркотик, она впадет в панику, скажет, что ею манипулируют или даже что ее насилуют.

— Падальщики, вот мы кто, — размышлял Жорж. — Нам нужен привкус смерти. И если бы мы могли каждый день видеть убийства в прямом эфире, мы бросили бы все и только и глазели бы на них.

— Я покажу вам дом Бальзака, — сказал мсье Камбреленг после второго тура вокруг Дома радио.

Однако тон его изменился, теперь он обращался как бы сразу и к человеку с бородой, и к Франсуа.

«После Дома радио почему бы не дом Бальзака?» — подумал Франсуа, который больше уже ничему не удивлялся.

— Это единственный дом, оставшийся от бывшего пригорода Пасси, — сказал мсье Камбреленг. — Только подумайте: из своего сада Бальзак видел Сену!

Оказалось, что дом Бальзака располагался в двух минутах езды от Дома радио, но был затерт между буржуазными зданиями 16-го округа.

Дом Бальзака остался оазисом в этой зоне, поскольку при нем сохранился сад.

— Бальзак видел Сену, — мечтательно повторил мсье Камбреленг и резко затормозил у дома, превращенного в музей великого романиста.

Но тут же снова тронулся с места, чтобы показать спутникам крохотную улочку с древней, в несколько веков, мостовой, прямо за домом Бальзака, улочку, которая выглядела до дрожи провинциально, на ней даже сохранился межевой столб, отмечающий границу между бывшим пригородом Пасси и бывшим пригородом Отей. Узкая, освещенная рядом фонарей, змеящаяся между увитыми плющом стен и каменных фасадов, она пахла тайной, и если бы Бальзак собственной персоной вышел им навстречу в цилиндре и сюртуке, никто не удивился бы.

— Это самая красивая улочка в Париже, — заверил нас мсье Камбреленг. — Стоит пройтись по ней пешком…

Но его спутники не проявили расположения выйти из машины, так что мсье Камбреленг снова нажал на газ и выехал на скоростную трассу Жоржа Помпиду на правом берегу Сены, единственную трассу, которая позволяла пересечь Париж, не торча у семафоров на перекрестках.

— Ладно, давайте вернемся, — сказал он.

Франсуа было крайне любопытно узнать, что означает для мсье Камбреленга возвращение. Неужели им придется возвращаться в лес, где безусловно еще продолжался эротический торг между проститутками и моторизованными клиентами?