Она идет в кладовку за специями и останавливается, чтобы выглянуть в окно заплаканными глазами. Дом ее матери, как все дома на острове, стоит на высоком пригорке, плавно спускающемся к берегу. Из всех окон фасада открывается вид на реку. Сейчас сумерки, и заходящее солнце окрашивает реку в оттенки бронзового. Все их друзья, впервые увидев эту картину, моментально превращаются в агентов по недвижимости. «Потрясающий пейзаж. Панорамный вид. Дух захватывает».

«Конечно, – говорят они Грейс, – ты здесь выросла, привыкла к этому виду и считаешь его чем-то само собой разумеющимся. Наверняка даже и не смотришь лишний раз в окно, да?»

На самом деле она привыкла любоваться этим пейзажем, иногда по нескольку часов кряду сидя у окна и воображая, что к пристани причаливает лодка с отцом. «Я вернулся, доченька! – радостно воскликнет он. – Прости, что сильно задержался». Ее отец ушел из семьи, когда Грейс была еще грудным младенцем. «В нашей семье часто бросают детей», – сказала она Кэллуму, когда они обменивались семейными историями. Правда, с отцом Грейс не было связано никакой тайны. Он был дантистом, влюбился в свою медсестру и уехал в Перт.

В детстве Грейс думала, что когда отец вернется за ней, то первым делом проверит состояние зубов дочери, поэтому чистила их очень тщательно, и стоматолог даже сказал, что у нее изнашивается эмаль. До сих пор Грейс, чистя зубы специальной нитью, думает об отце. Она делает это дважды в день, с религиозным рвением. У нее безупречные зубы.

Глядя на реку, Грейс слышит тарахтение мотора, и вот появляется катер, оставляя за собой широкую белую полосу. Кэллум сидит очень прямо, положив руку на руль. Небо все в курчавых оранжевых и розовых облаках – такие обычно изображают на плакатах религиозного содержания. Она не видит лица супруга, но знает, что он улыбается.

Черт, черт, черт! Он слишком рано. Господи, она даже не может пожаловаться на то, что муж задерживается на службе и не помогает ей по дому. Пока она не готова его встретить. Лазанья еще не стоит в духовке. Грейс продолжает плакать. Она отворачивается от окна и задевает локтем миску, в которой смешивала помидоры и специи. Миска плавно падает на пол. Можно было успеть поймать ее, но Грейс стоит в оцепенении, как будто предвкушая момент, когда Лаурина миска из дорогого фарфора вдребезги разобьется о чистые белые плитки кухонного пола.

Смешно, но в этот самый момент начинает плакать ребенок – громче, чем обычно, и словно бы не собираясь прекращать.

– Прошу тебя, только ничего не говори, – не оборачиваясь, произносит Грейс, услышав за спиной шаги Кэллума.

Она стоит, глядя на месиво перед собой.

Он молча проходит на цыпочках мимо жены и приносит швабру.

* * *

Позже тем вечером, когда они съели лазанью, посмотрели телевизор, загрузили посудомоечную машину и Грейс в десять часов покормила Джейка, из Стамбула позвонила Лаура.

Грейс садится на пол в коридоре, вытянув перед собой ноги и барабаня пальцами по бедру. Кэллум всегда угадывает, когда она разговаривает с матерью. «Ты становишься какая-то неподвижная и настороженная, – как-то пояснил он. – Словно коммандос».

Грейс старается говорить как дочь, а не как коммандос:

– Привет, мама!

– Господи ты боже мой! – У нее в ухе звучит ясный и четкий голос матери. – Слышно просто замечательно, как будто ты в соседней комнате!

«Господи ты боже мой» – любимое выражение бабушки Энигмы. Грейс впервые слышит его из уст Лауры. Может быть, все дочери со временем становятся похожими на своих матерей?

– Значит, ты в Стамбуле… Ну и как тебе, нравится? – спрашивает она.

Мать тараторит без умолку:

– И да и нет. Например, еда тут совершенно несъедобная. Все плавает в масле. Я питаюсь исключительно помидорами. Только их мой желудок в состоянии переварить. С другой стороны, это неплохо. Во Франции я потребляла чересчур много углеводов. Кстати, как у тебя, нет проблем с весом? После твоего рождения у меня ушло полгода на то, чтобы вновь войти в форму.

– Я не взвешивалась.

– И напрасно, весы стоят в ванной комнате. Нельзя пускать это на самотек. Посмотри, что случилось с Марджи. Когда она носила Веронику, то раздулась, как воздушный шар, да такой и осталась. На твоей свадьбе она была в одежде двадцатого размера. Я специально посмотрела на этикетку пиджака, когда Маргарет пошла в туалет, и меня чуть удар не хватил. Двадцатый размер!

– Мне понравилось, как она выглядела, – говорит Грейс.

– Ах, не смеши меня! Это просто тихий ужас.

Бедная милая тетя Марджи. Грейс подумала, что ей наверняка было очень неудобно в том синем костюме. Пожалуй, Марджи больше подошел бы двадцать второй размер.

Она спрашивает:

– Но если не считать еды, в остальном все хорошо?

Мать понижает голос и произносит взволнованно:

– О-о, Грейс, ты не представляешь, в каком состоянии у них здесь туалеты! В некоторых приходится буквально садиться на корточки. В моей жизни не было ничего более ужасного.

«В твоей жизни наверняка случались вещи и похуже, чем сидеть на корточках в туалете, – думает Грейс. – Например, муж, сбежавший от тебя к медсестре. Или умирающий от рака отец».

– Сидеть на корточках полезно для бедер, – замечает Грейс.

Лаура радуется:

– Да, это точно!

– Ты купила ковер? – спрашивает Грейс.

– О да, я попалась на эту уловку для туристов. Вокруг нас вились какие-то чумазые мужики, предлагая яблочный чай. Такой приторно-сладкий, просто ужас! Так вот, насчет ковра! Я торговалась изо всех сил. Наверняка торговцы потом до упаду смеялись над тем, какую цену я в конце концов заплатила. Я так подозреваю, что этот ковер не пропустят через таможню. И обижаться тут не приходится. Наверняка он не отвечает санитарным нормам.

– Там у вас, наверное, жарко? – делает еще одну попытку Грейс. – У нас очень холодно.

– О-о, такая жара! И влажность! Я совершенно обезвожена. Ужасно!

– Ясно.

Грейс не очень понимает, зачем мать вообще отправилась в турне по свету. Судя по всему, Лаура не получает от этого никакого удовольствия. Почти так же бывает, когда она садится на строгую диету или занимается гимнастикой.

Грейс говорит:

– Мама, боюсь, у меня плохие новости…

Но Лаура, похоже, не слышит дочь.

– Как Джейк? – настойчиво спрашивает она.

Мать произносит имя ребенка настолько по-взрослому, что Грейс даже не сразу понимает, кто такой Джейк.

– Хорошо. – У нее в животе все холодеет от ужаса. – Прекрасно.

– Кормишь его грудью?

– Да.

– Я тебя не кормила грудью. Сама мысль об этом была мне невыносима. Помню, как говорила Марджи: «Я не корова и не хрюшка!» Но нас тогда неправильно информировали. Мы считали молочные смеси такими же полезными, как и грудное молоко. Но кто его знает… Теперь вот думаю: может, все-таки надо было кормить тебя грудью?