— Давай, Василич, покурим, — предложил лысый.

— Ну не сволочь ты, Хрипа? Были же в магазине, что не купил?

— Забыл.

— Я тебе напоминал.

— Сигареты жалко? — Мутные глаза Хрипы, вмиг налившись злобой, внимательно уставились на собеседника.

Василич устало покачал головой и достал пачку. Взор Хрипы потух, он закурил, дал прикурить другу.

— Я Юрку хорошо знаю, — сообщил Василич. — Мы в детстве дружили. Ну, как дружили… Он-то постарше был, у них своя компания. Но я его прекрасно помню. Нормальный мужик.

— Что ж твой нормальный мужик к тебе в гости не зашел? — поддел Хрипа.

— А чего ему заходить-то? Я ему кто — сват или брат? Он вот у Федора Иваныча живет, потому что они как раз-таки друзья. А мы с ним всегда были привет-пока — и все.

— Зашел бы к ним, узнал, что они там…

— Сам и зайди.

— Я с этим козлом, с Иванычем твоим, гадить рядом не сяду.

— Это потому что он тебя, засранца плешивого, по всей деревне гонял, — мстительно осклабился Василич. — Помню, помню, знатное было представление.

— Пошел ты, знаешь, куда? — снова разозлился Хрипа. — Я его, суку, просто пожалел. Скандала не хотел. А ты зачем меня провоцируешь сейчас? Не можешь сидеть с человеком — пей один.

— Я-то выпью, — покивал Василич. — Только ты сам никуда не уйдешь, пока бутылка не закончится.

Он с видимым удовольствием наблюдал, как у Хрипы от злости багровеет лысина и лезут из орбит белесые, мутные глаза. За спиной у них, почти сразу за бревном, земля резко поднималась вверх. Подъем был настолько крут, что молодые березы, густо покрывавшие склон, вынуждены были изгибаться у основания, чтобы принять вертикальную ориентацию.

— Что ты на меня взъелся? — почти жалобно просипел Хрипа.

— Потому что человек ты поганый, — беззлобно пояснил Василич. — На-ка лучше, держи стакан.

Со спины не было видно, что они делают — казалось два пожилых мужика, наклонившись друг к другу, о чем-то заговорщицки переговариваются, но только вместо слов издают тихие булькающие звуки. Потом, будто вспугнутые, они резко отстранились друг от друга и синхронно вздернули головы: над поднятым торчком воротником бушлата задорно блеснула розовая лысина Хрипы, на мясистом щетинистом затылке Василича ожили, волной прокатились складки.

— Я почему этим делом интересуюсь, — пояснил Хрипа. — Потому что как-то погано тут стало. Сам посмотри, сколько трупов. Четверо, что за иконой приезжали, так? Потом следователь, что ходил, всех расспрашивал. Ты знаешь?

— Знаю, Николай рассказывал.

— Ну вот. И теперь еще Клавка Степцова, колдунья… О ней слыхал?

Василич пожал плечами, отчего на затылке снова ожили складки.

— Неужели не слышал? — В голосе Хрипы засквозила радость, он весь даже как-то подобрался.

— Слышал, — равнодушно ответил Василич.

С подножья холма открывался вид на поле, монотонно тянувшееся до самого леса. Земля заметно клонилась вправо — к густой полосе ивняка, скрывавшей ручей. Тучи низко нависали над землей: ровный, лишенный разрывов покров придавал окружающим предметам какой-то унылый окрас — полевая трава, например, приобрела серый оттенок и казалась нарисованной. Ветра не было, все замерло, и от этого раскинувшийся перед глазами пейзаж походил на панорамную фотографию.

— А тебе кто про Степцову рассказал? — спросил Хрипа.

— Я понятым был.

— Ну?! Расскажи!

— Чего рассказывать?

— Ты глупый, Вася? У тебя каждый день соседи вешаются?

— Это ты глупый, Вова. Что ж ты так в дерьме-то ковыряться любишь?

— Не зря про тебя в деревне говорят «стукнутый». — Хрипа раздраженно сплюнул. — К тебе по-человечески, а ты как сука.

— Молчал бы, — мотнул головой Василич.

Над собутыльниками красиво нависал целый каскад из тонких березовых веток. Склон был густо усыпан опавшей листвой. Тропинка наверх взбиралась наискосок — впрямую подъем был слишком крут. Березы росли настолько густо, что, стоило подняться всего на пару метров — и сидящих уже почти не было видно из-за переплетений стволов и ветвей.

— Я, чтоб тебе знать, Клавдию Степановну с рождения знаю, — нехотя, вроде лениво проговорил Василич. — Она меня в комсомол принимала, когда еще в райкоме работала. На нее все пацаны слюни пускали, бегали вечерами в окна подглядывать. И что ты сейчас хочешь, чтобы я тебе рассказал? Как сегодня на нее в петле со сломанной шеей любовался?

— А чего, шея была сломана? — заволновался Хрипа.

— Страна была сломана, падальщик ты плешивый. Люди дохнут, а такие вот вроде тебя, наоборот, как червяки после дождя повылазили.

— Да пошел ты, комсомолец долбаный! Зачем меня позвал тогда? Чтобы зло срывать?

— Я тебя не звал, ты сам на хвост сел. Не нравится — вали, я тебя не держу.

— Не заводись, Василич! — снова пошел на попятную Хрипа. — Не хочешь рассказывать, давай о чем другом поговорим.

Собеседники снизили тон, и их голоса погасли, заплутав среди берез. Зато с вершины холма вся поляна внизу открылась как на ладони. Перед бревном явственно проступала вытоптанная проплешина земли, полукругом очерченная сухими метелками высокой травы. Желтый полевой ковер то тут, то там протыкали черные ветвистые палки чертополоха. И ни намека на движение, даже облака застыли на месте.

Тропинка вела к задней стене деревенского магазина. На изгаженной земле валялись бутылки и банки. Запах стоял соответствующий. Вдоль фундамента тянулась растрескавшаяся бетонная отмостка, чуть наклоненная в сторону оврага. Туда же были выведены желоба от жестяных водостоков, спускающихся по углам. На темно-зеленой стене магазина, исписанной похабными надписями и рисунками, особняком стояла взятая в овал фраза: «Подохни с миром».

Крыша магазина, крытая вздыбившимся, измазанным полосами черного битума рубероидом, блестела островками невысохших луж. В углу невысокого бордюра, огораживающего три стороны, застрял ярко-разноцветный детский мячик: он выглядел каким-то сказочным артефактом на фоне серой, усыпанной белесыми кляксами птичьего помета кровли.

По площади, напрямик мимо памятника Ленину шли две старушки — судя по всему, направлялись к переулку, наискось прорезающему заросшие яблонями квадраты участков. В конце переулка цветным пятном на фоне облезлой осенней серости выделялась церковь.

— Микола! — полоснул по тишине деревенской площади крик…

— …что это мне показалось?

— Не знаю, Владимир. — Отец Андрей провел ладонью по бороде.

Правая его рука висела на марлевой повязке, перекинутой через шею, из широкого рукава рясы торчал обмотанный потрепанным бинтом гипс. Выглядело странно. «Как он служит-то? — мимолетом подумал Федоров. — Или не служит?»