— Я просто хочу узнать, есть ли у вас ее адрес, ее новый адрес.

— Я не могу вам помочь, вынуждена попросить вас уйти. Как я уже сказала, мужчинам здесь находиться запрещено.

Одну руку охранница кладет мне на плечо, а другой берет за локоть. Всего только легкое прикосновение.

— Я просто хочу знать, что с ней случилось.

Женщина за стойкой снова поворачивается к компьютеру. Захват усиливается, и охранница ведет меня к двери. Положив руку на спину, не толкая, а всего лишь подсказывая направление, не грубо, но очень профессионально. Я не сопротивляюсь, я умею слушаться, я приучен делать, что говорят, я знаю, что в противном случае может произойти. Она открывает дверь и выводит меня. Встает перед дверью, скрестив руки на груди.

— Я просто хотел…

— Мы не можем вам помочь. Вы слышали, что она сказала?

— Но я не хочу ничего плохого, я…

— Идите домой. Если у девушки есть желание поговорить с вами, она сама вам позвонит.

— У нее нет моего телефона. Как она мне позвонит, если у нее нет…

— Лучше идите домой.

Я размышляю: может, есть волшебные слова, которые заставят ее понять, что я не бывший муж или любовник. Сезам, откройся. Она машет рукой: прогоняет, как собаку. Затем входит в здание и закрывает за собой дверь.

Бреду прочь. По асфальтированной площадке. Мне сказали, что делать. Затем поворачиваю. В дверь. Три быстрых прыжка к стойке, женщина испуганно на меня смотрит, словно я хочу дотянуться до нее и ударить.

— Я просто хочу знать: вы видели Амину?

Охранница уже рядом, заламывает мне руку. Она сильнее, чем я думал. Больше ничего сказать я не успеваю, потому что она разворачивает меня, и мы снова идем к выходу. Она толкает дверь ногой. Выйдя на улицу, пихает меня в спину так, что я падаю. Надеюсь, об Амине здесь заботились с таким же рвением.

— Если еще не дошло: катись отсюда, пока мы не позвонили в полицию.

Она уходит, закрывает за собой дверь. Я встаю, отряхиваю руки и лицо от гравия. Такие сволочи эти камешки: прямо под кожу проникают, ну как в детстве, когда упадешь с велосипеда.

Иду обратно, к двери.

Я стою перед дверью Анны. Глаз дергает, вижу с трудом. Стучу в дверь — никто не отвечает. Я нашел ее адрес на старой открытке. Снова стучу, дверь открывается, в проеме стоит Анна. В черной футболке с пятнами свежей краски, с отросшими волосами, светлые дреды похожи на пряжу. Сначала она смотрит удивленно, затем узнает меня. Несколько раз называет по имени, притягивает и крепко обнимает.

— Янус… О черт, теперь ты в краске.

— Не страшно.

Говорить больно.

— Что с тобой случилось, ты сбежал?

— Нет-нет, меня выписали.

— Ты подрался?

— Нет… Я расскажу.

Маленькая прихожая ведет в большую мансарду, превращенную в мастерскую. К наклонным стенам прислонены картины, посредине стоит большой мольберт с еще влажным от краски холстом. На оциклеванных досках пола пятна краски. Повсюду грязные кофейные чашки и винные бокалы.

— Ты садись, я сейчас тобой займусь.

Она пододвигает ко мне табурет и исчезает в другой комнате. Я вынимаю из кармана сигареты: большая часть сломана, но мне удается найти одну, которая просто согнута. Эта сигарета напоминает мне о рекламных кампаниях, ну таких, в них еще курильщиков пугают импотенцией. Анна возвращается с пакетом голубых ватных шариков и бутылочкой с прозрачной жидкостью.

— Будет немного больно, но, если не обработать, может начаться воспаление.

Она смачивает пару ватных шариков в жидкости и протирает мне лоб. Затем бровь, очень осторожно. Она встает так, что мои колени оказываются у нее между ног, совсем как мама, когда та, бывало, стригла меня, маленького. Бровь щиплет, я сжимаю зубы. Давно я не находился так близко к девушке.

— У меня когда-то была подруга. Тусовалась с панками в Доме молодежи. И вот она попросила своего парня сделать ей пирсинг между бровями. Ну, ты знаешь технологию: иголка, кубик льда и вперед. Сначала все было хорошо, но потом началось воспаление, и две недели она ходила со здоровенным рогом между глаз.

Думаю, она рассказывает это, чтобы я не фиксировался на боли. Она выкидывает ватку.

— С бровью тебе повезло, похоже, зашивать не придется.

— А у тебя, наверное, и иголка с ниткой имеется?

Она больше не спрашивает, что случилось. И уже за одно это зарабатывает кучу очков. Берет новую ватку, слегка смачивает. Осторожно протирает мне ухо. Очень жжется.

— А здесь ничего себе…

— Да, нормально, вполне подходящее место для работы… Это мой… как, блин, это называется… мой импресарио, это он нашел.

— Какое дорогое слово.

— Да.

— Наверное, хороший мужик.

— Ага, даже не очень обиделся, когда я отказалась его трахать.

Анна лежала со мной в больнице, но ее выписали пару лет назад. В больнице она все время рисовала на клочках бумаги, карандашом, ручкой, всем, что попадалось. Была неразговорчива, держалась в основном особняком, но нравилась мне. Врачи относились к ее мании калякать на всем, что ни попадя, как к симптому болезни, пока один специалист по двигательной терапии не решил, что стоит попытать счастья в этом направлении. Он достал ей коробку цветных мелков и еще что-то в этом духе. Год с небольшим назад я получил от нее открытку. Из галереи, выставляющей ее картины. Она писала, что, если я когда-нибудь удеру, то обязательно должен заглянуть к ней.

Она протирает мне шею и кидает красную ватку к другим клочочкам.

— Вот так, а будет еще лучше. А теперь осталось найти что-нибудь обезболивающее.

Она подходит к пакету, прислоненному к стене, и вынимает бутылку белого вина, зажимает ее между ног и вытаскивает пробку. Затем берет из шкафчика на стене два бокала, наполняет их и протягивает один мне. Приветственно приподнимает свой бокал:

— За доктора Петерсона, старого психопата.

— И за всех нас, шизиков!

Мы чокаемся так, что вино выплескивается и течет по пальцам.

Сидя за обеденным столиком, мы наполняем и так уже переполненные пепельницы, одновременно обрабатывая бутылочку. Губа болит, я стараюсь не шевелить разбитой стороной.

— Я скучала по тебе, говнюк, сто лет прошло.

— Я боялся, что ты не захочешь меня видеть.

— Чушь какая. Ты не получил мою открытку?

— Получил… но с тех пор много времени утекло. Могло ведь статься, что ты не захочешь вспоминать больницу.

— Я каждый день вспоминаю больницу. Мне за это деньги платят. Я зарабатываю тем, что я шизофреник.