Но у Муад’Диба тонкий нюх на крамолу. Образовательная переписка с Джессикой для него не секрет, и ему не надо объяснять, откуда задул ветер. Полу известен бешеный, неукротимый характер Алии, он знает о ее фантастической популярности у фрименов, и дальше уже нетрудно понять, какая бомба задымила у самого основания трона. С приходом лидера даже самый вялый ропот может запросто обернуться смутой. Выждав время и видя, что ситуация не улучшается, Муад’Диб делает привычные для себя выводы и вызывает Алию во дворец для разговора.

Алия прибыла, но разговор, по выражению прославленного классика, вышел какой-то странный, а вернее сказать, совсем не вышел. Стенограмма цела, но приводить ее нет смысла – в течение примерно сорока минут Алия задает, по сути дела, один и тот же вопрос, а Пол всеми способами пытается уклониться от ответа. Звучит это так: зачем Пол приказал расстрелять их давнего знакомого, главу соседнего с Табром клана Карнак, Назима Айги?

Вся натура Пола противится ответу на столь категорично, в лоб поставленный вопрос; император жмется, отнекивается, пытается сменить тему и перевести беседу в другое русло, но Алия неумолима – зачем было убивать не раз в прошлом их выручавшего давнего союзника? Муад’Диб плетет что-то с пятого на десятое, ссылается на мучающие его пророческие видения, на тяжкую долю властителя, но Алия твердит свое: зачем? Не правду ли говорят, что император уже боится собственной тени, и из одной подозрительности готов убивать направо и налево? А правда ли, что императорская казна задолжала Айги полтора миллиона фунтов и не собиралась отдавать?

Пол начинает было запутанную фразу о специфике государственного правления, но, чувствуя бессмысленность дальнейших уверток, обрывает сам себя на полуслове и выходит из зала, куда сейчас же входят два десятка особо доверенных императорских федаинов. У них приказ немедленно доставить Алию в некий отдаленный съетч «на лечение».

Муад’Диб не учел того, что во фрименской натуре Алии и религиозность, и в чем-то детская наивность превосходно уживаются с чисто житейским прагматизмом, и прагматизм этот весьма конкретного свойства. Официальная версия упрямо отказывает Свободным в любом другом оружии, кроме ножа из зуба Шай Хулуда. Такие ножи действительно существовали, но это были ритуальные предметы для соответствующих ритуалов, и практического боевого значения они не имели, для схватки с настоящим врагом у фрименов хватало приспособлений и без него. Не знаю, какая другая нация была так изобретательна по части оружия. Обычно каждый фримен носил на себе целый набор ножей, метательных звездочек, взрывных таблеток и еще невесть чего, но основным был длинный, чуть выгнутый кинжал наподобие японского вакидзаси, выкованный из местного булата – крученой многожильной стали, дававшей дивный рисунок на лезвии. После закалки по секретному рецепту, ведомому лишь избранным мастерам, такой клинок приобретал качества, о которых впору рассказывать сказки.

Алия заранее провела во дворец своих храмовых стражниц-амазонок, обученных всем хитростям рукопашного боя, и когда опечаленный Пол вышел, в зале открылись не только те двери, в которые вошли его федаины. Можно спорить, кто был техничнее, кто оказался лучше подготовлен и вооружен, но главное то, что девушек было вчетверо больше – император, опасаясь скандала, призвал лишь наиболее надежных, Алия же привела всех. Ее тигрицы, искрошив доверенных лиц императора, без всяких иносказаний, в куски, вывели свою предводительницу из дворца живую и невредимую. Подоспела охрана, но обнаружила лишь трупы, пол, залитый кровью, с россыпями отсеченных пальцев, отрубленными руками, ногами и выпущенными кишками, после чего была вынуждена сообщить императору, что Алия и сопровождающие ее лица на одиннадцати орнитоптерах только что отбыли в неизвестном направлении. Муад’Диб в еженедельном теле– и радиообращении с грустью посетовал на излишнюю неуступчивость своей почтенной сестры.

Бегство Алии как бы открывает следующий акт в арракинской драме, события переходят в иную фазу, действие обостряется, и в начале этого акта на сцене появляется новый персонаж. Я, правда, уже упоминал о нем – это Владимир Синельников, он же Уолтер Брэдли, крэймондский культурный атташе, тот самый, что столь красочно описал свою встречу с покойным Фейдом Харконненом, но в этот раз нам придется чуть дольше задержать внимание на его личности.

Судьба его сложна, в чем-то драматична, и многие ее повороты трудно объяснить. Медик по образованию и авантюрист по складу характера, Синельников перепробовал несметное число специальностей, старательно обходя лишь ту, для которой его предназначил Господь Бог – мало кто зарывал свой талант в землю с такой настойчивостью. Владимир был гением зоопсихологии, причем гением, по масштабу несопоставимым ни с чем дотоле известным. Природа его дара так и осталась неисследованной: был ли он экстрасенсом неслыханной мощи, магом или посланцем иных миров – неведомо, но если человек вялым движением руки останавливает яростно несущееся слоновье стадо или за ухо оттаскивает от водопоя полуторатонного махайрода, очевидно, что перед нами феномен, достойный изучения. К величайшему сожалению, как раз этого и не произошло. Синельников относился к собственным способностям откровенно наплевательски, и в результате оказался потерян для науки.

Поговорка утверждает, что слава – крылья таланта, вот только слушаются эти крылья очень плохо и могут занести совсем не туда – именно так и вышло в случае с Синельниковым. Известность сшутила с ним скверную шутку: нельзя сказать, чтобы он так уж любил приключения, но, похоже, приключения любили его – он побывал в десятках миров и переделок, и в конце концов, пригретый влиятельной Крэймондской корпорацией, стал международным переговорщиком-миротворцем в «горячих точках». Владимир прошел специальную подготовку во всех известных рейнджерских, спецназовских и диверсионных школах, дело знал и превратился в очень недурного дипломата и разведчика, но все же, надо признать, с людьми у него получалось хуже, чем с животными.

Далее, как это бывает, очередная перестановка в руководстве стоила ему карьеры, примерно в это же время он разошелся с женой, безнадежно поссорился с повзрослевшей дочерью, и на почве всех этих коллизий Синельников впал в меланхолию и решил переломить судьбу еще раз – удалиться в пустыню и стать отшельником. Может быть, даже святым отшельником. А где искать пустыню, ему известно очень хорошо.

Бог знает почему, но Брэдли-Синельников любил Дюну. Чем-то были ему интересны эти неприветливые, враждебные всему человеческому края. Я уже говорил, что его наследие – свыше сотни объемистых записных книжек – бесценный этнографический материал, целая энциклопедия жизни пустынных племен того времени. Правда, свои наблюдения Синельников вел без всякой системы и порядка, следуя завету Боконона: «Записывай все подряд» – заинтересовавшие его выражения разных диалектов перемежаются с кулинарными рецептами и зарисовками узоров на кувшинах, затем вдруг появляется чья-то родословная и набросок карты какой-то местности с названиями, стрелками и крестиками, далее следует свадебный панегирик и обрывок базарной истории в вольном пересказе…

Сейчас, однако, для нас важно то, что, вернувшись на Дюну зимой двести десятого года и угодив прямо с небес в самую гущу антиимператорской смуты, Синельников оказался, по воле случая, единственным, кто зафиксировал несколько ключевых эпизодов начального, самого туманного периода военного противостояния на Дюне. Не расставаясь с диктофоном, он впоследствии распечатывал эти записи и снабжал их различными саркастическими ремарками и комментариями, сохранив для нас, таким образом, очень любопытные разговоры и подробности, обреченные, казалось бы, кануть в безвестность.