— К черту! — вскричал Хенчард. — Плевать мне на это! Я люблю поговорить с хорошим человеком. Пойдемте-ка лучше поужинаем, и не забивайте себе голову всякой всячиной, а то вы меня с ума сведете.

И еще одно: Элизабет-Джейн, гуляя с матерью, часто замечала, что шотландец поглядывает на них с каким-то странным интересом. Это было трудно объяснить их встречей в «Трех моряках», — ведь в тот вечер он даже не поднял глаз, когда Элизабет-Джейн вошла в его комнату. Кроме того, он, к досаде Элизабет-Джейн — полуосознанной, простодушной и, быть может, простительной досаде, — больше смотрел на мать, чем на дочь. Итак, она не могла приписать его внимание своей привлекательности и решила, что, быть может, все это ей кажется: просто у мистера Фарфрэ привычка следить глазами за людьми.

Девушка не подозревала, что она тут ни при чем и внимание Дональда легко объяснялось тем, что Хенчард вверил ему тайну своего прошлого и рассказал, как он поступил с ее матерью, той бледной, исстрадавшейся женщиной, которая брела сейчас рядом с нею. А представление Элизабет об этом прошлом не шло дальше смутных догадок, основанных на том, что она случайно видела и слышала; она предполагала, что Хенчард и ее мать любили друг друга в молодости, но поссорились и разошлись.

Как уже говорилось, Кэстербридж был точно кубик, поставленный на пшеничное поле. У него не было пригородов в теперешнем смысле этого слова, не было и таких окраин, где город сливается с деревней и образуется нечто промежуточное между ними. Кэстербридж стоял на этой просторной плодородной земле, резко счерченный и четкий, словно шахматная доска на зеленой скатерти. Сынишка фермера, сидя под скирдой ячменя, мог бросить камень в окно конторы городского клерка; жнецы, работающие среди снопов, кивали знакомым, стоящим на углу тротуара, судья в красной мантии, осудив грабителя за кражу овец, произносил приговор под врывавшееся в окно блеяние поредевшего стада, которое паслось где-то поблизости; а во время казней толпа стояла на лугу прямо перед ложбиной, откуда на время сгоняли коров, чтобы зрителям было просторнее.

Пшеницу, выращенную на возвышенности за городом, собирали в амбары фермеры, обитавшие на восточной его окраине, в предместье Дарновер. Здесь скирды громоздились у старой римской дороги, подымаясь чуть ли не до церковной колокольни; амбары с зелеными тростниковыми крышами, с дверями, высокими, как врата Соломонова храма, стояли прямо на городской улице. Амбаров было столько, что они встречались через каждые несколько домов. Здесь жили горожане, ежедневно шагавшие по пашне, и пастухи, ютившиеся в тесных лачугах. Улица фермерских усадеб, улица, подчиненная мэру и городскому совету, но где слышались стук цепа, шум веялки и мурлыканье молочных струй, льющихся в подойники, — улица, ничем не напоминавшая городскую, — вот каким было кэстербриджское предместье Дарновер.

Хенчард, разумеется, вел крупные дела с этим ближайшим питомником, или рассадником, мелких фермеров, и его повозки часто направлялись в ту сторону. Как-то раз, когда он вывозил пшеницу с чьей-то местной фермы, Элизабет-Джейн получила с посыльным записку, в которой ее вежливо просили немедленно прийти в один амбар на Дарноверском холме. Это был как раз тот амбар, из которого Хенчард вывозил пшеницу, и девушка подумала, что обращенная к ней просьба имеет какое-то отношение к его делам, поэтому она надела шляпку и, не медля ни минуты, отправилась туда. Амбар стоял на каменных столбах, в рост человека, во дворе фермы, у входных ворот. Ворота были открыты, но во дворе никого не было. Тем не менее девушка вошла и стала ждать. Вскоре она увидела, что кто-то подходит к воротам; это был Дональд Фарфрэ. Он посмотрел вверх на башенные часы церковной колокольни и вошел во двор. Движимая какой-то необъяснимой застенчивостью, нежеланием встретиться здесь с ним наедине, девушка быстро поднялась по стремянке, приставленной к дверям амбара, и вошла туда, прежде чем шотландец успел ее заметить. Фарфрэ подошел к амбару, уверенный, что он здесь один; а когда стал накрапывать дождь, перешел на то место, где только что стояла Элизабет-Джейн. Здесь он прислонился к каменному столбу и, видимо, запасся терпением. Очевидно, он тоже ожидал кого-то, — неужели ее? — и если да, то для чего? Несколько минут спустя он взглянул на свои часы, потом вынул записку — копию той, которую получила Элизабет-Джейн.

Положение становилось очень неловким, и чем дольше ждала Элизабет, тем более неловким оно казалось ей. Выйти из амбара прямо над головой Дональда, спуститься по лестнице и, значит, признаться в том, что она здесь пряталась, было бы так глупо, что девушка не решалась на это. Поблизости стояла веялка, и Элизабет, желая хоть чем-нибудь разрядить напряжение, тихонько повернула рукоятку; тотчас поднялось целое облако пшеничной мякины, которая полетела ей в лицо, засыпала ее платье и шляпу и застряла в мехе пелеринки. Молодой человек, вероятно, услышал легкий шум; бросив взгляд вверх, он поднялся по лестнице.

— А-а… да это мисс Ньюсон, — сказал он, рассмотрев ее в сумраке амбара. — Я и не знал, что вы здесь. Я пришел на свидание и готов служить вам.

— О, мистер Фарфрэ, — пролепетала она, — я тоже. Но я не знала, что это вы хотели видеть меня, а то бы я…

— Я хотел вас видеть? Вовсе нет… то есть я хочу сказать, что, очевидно, произошло какое-то недоразумение.

— Значит, это не вы просили меня прийти? Это не вы писали?

Элизабет протянула ему записку.

— нет. У меня этого и в мыслях не было! А вы… разве не вы пригласили меня сюда? Это не ваш почерк?

И он показал ей свою записку.

— Нет, не мой.

— Вот так загадка! Значит, кто-то хочет видеть нас обоих. Пожалуй, — нам лучше подождать еще немного.

Порешив на этом, они остались, и Элизабет-Джейн придала своему лицу выражение сверхъестественного спокойствия, тогда как молодой шотландец, заслышав шаги на улице, всякий раз выглядывал из амбара: а вдруг прохожий войдет во двор и объявит, что это он вызвал их обоих сюда. Молодые люди следили за редкими дождевыми каплями, которые катились по верху скирды, с соломинки на соломинку, пока не докатывались до края, но никто не приходил, а крыша амбара начала протекать.

— Этот человек, должно быть, не придет, — сказал Фарфрэ. — Может быть, все это просто шутка, а если так, очень жалко тратить время попусту, когда дел так много.

— Кто-то позволил себе большую вольность, — промолвила Элизабет.

— Вы правы, мисс Ньюсон. Когда-нибудь все разъяснится, не сомневайтесь, и мы узнаем, чья это проделка. Я бы посмотрел на нее сквозь пальцы, если бы все это отняло время у меня одного, но вы, мисс Ньюсон…

— Я не сержусь… не очень, — отозвалась она.

— И я тоже.

Они снова умолкли.

— Вам, наверное, очень хочется вернуться в Шотландию, мистер Фарфрэ? — спросила она.

— Вовсе нет, мисс Ньюсон. Почему вы так думаете?

— Мне просто показалось, что вам этого хочется, когда вы пели в «Трех моряках»… песню о Шотландии и родном доме… мне казалось, вы так глубоко чувствуете ее — всем сердцем; так что и мы все стали сочувствовать вам.