Он опять снял распятие со стены, прошел с ним к письменному столу, взял маленькую линейку и начал измерять: от плеча до локтя, от локтя до кисти — сначала с правой стороны, потом с левой. Что я вам говорил, с триумфом сказал Хальберштадт. Левая рука по меньшей мере на полсантиметра длиннее. Ну, так укоротите ее, сказал Шустер. Неплохо, нет, правда, очень даже неплохо, воскликнул Хальберштадт. Но речь идет о памятном знаке, такие вещи негоже портить, хотя исправление само по себе нельзя рассматривать как порчу, что было бы абсурдно и противоречило здравому смыслу. Абсурдно, повторил, как эхо, Шустер. Бедный человек, сказал Хальберштадт, вешая распятие на место. О, как это все несложно понять, он, Хальберштадт, понял все в свои двадцать пять. Гораздо важнее, чем все остальное, это регулировать производство. Шустер: что, простите? Хальберштадт: вот видите, вам непонятно, когда я говорю, что важнее, чем все остальное, это регулировать производство, потому что вы слишком глупы, чтобы понять это, ибо вы не способны думать, а ему, Хальберштадту, смертельно надоело объяснять все это, и прежде всего, самые простые азбучные истины, и все только потому, что его слушатели безмерно глупы. В итоге остаются только цифры и биологические факторы воспроизводства, и для него, Хальберштадта, тоже не осталось ничего другого, он имеет в виду систему своего мышления, но поскольку люди слишком глупы для этого, им приходится усваивать все другим путем. Впрочем, все это, конечно, утопия. Хм, ха-ха, да, именно так. Это действительно все элементарно, но это утопия. Нужно упразднить больницы, это во-первых. Безусловно, это самое-самое первое, все остальное чушь. И никаких этических проблем, никаких вопросов морали. Мораль — это самонанесение вреда. Ах, как это невероятно скучно. Каждый человек, которого он встречает на своем пути, уже не нов для него — познан им и понятен ему до мозга костей, это всего лишь дело техники. И в результате, как правило, пустота, ничего. Шустер: только цифры и биологические факторы воспроизводства. Хальберштадт: точно. Но и это совершенно безразлично, потому что дело-то вовсе не в людях. Две тысячи лет только все и твердили: люди, люди. А где они, эти люди? Я же говорю вам, хватает трех-четырех понятий, и все становится ясно, а ценой, какую приходится заплатить за это, оказывается… Шустер:…скука. Хальберштадт: я вас причисляю к истинным адептам. Вы тот самый Шустер, я прав? С другим, с Шоссау, я познакомился вчера. Тоже тот еще тип. Знаете что? Вам надо учиться. Да-да, в самом деле, поверьте мне, я мог бы вас кое-чему научить, хотя это, конечно, совершенно безразлично, научитесь вы чему-нибудь или нет, потому что все равно это ни к чему не приведет. Хальберштадт не стал дальше усердствовать в своих нравоучениях, которые, судя по всему, были абсолютно лишены всякого смысла, а закурил еще одну сигарету и, повернувшись спиной к Шустеру, подошел к окну. Он стоял там, в углу комнаты, и снова с большим интересом смотрел в окно. Когда он был ребенком, у него все время возникали желания, были свои мечты, правда-правда, это так. Хм. Действительно, он много чего хотел. Например, непременно поехать в Америку. Америка казалась ему лучше всех. Гигантские фирмы! Мощная система производства! Или еще ему обязательно хотелось иметь планер с крыльями из парусины. Крылья как паруса! в семнадцать он страстно возжелал одну девушку, по имени Ютта, ее звали Ютта Морат. Эта Морат была для него как из другого мира, неземное существо. Когда он ее видел, он лишался разума, не мог хладнокровно думать. Морально он совершенно дошел до ручки. Хальберштадт засмеялся. О-о, их отношения были предельно чисты, абсолютная невинность. Ну, может, он все-таки заглядывался на ее попочку, зыркал глазами по груди? Может, так все было? Полногрудой она не была, но у нее была хорошая грудь, не очень пышная, но весьма привлекательная. Но тогда он ее так и не поимел, нет, ха-ха! И в Америку не съездил. Тогда — нет, сегодня — да. Но сегодня это уже не имеет для него никакого значения. Сегодня ему все кажется скучным, он всем пресыщен. С этой Морат он недавно развелся. Тоже одна из них, из числа этих безликих миллионных полчищ, та еще штучка, в шестьдесят три года полностью на социальном обеспечении. Шестьдесят три года. Как из другого мира. Да, другой мир, сказал Хальберштадт, по-прежнему стоя в углу. Он говорил все более путано. И у каждой своя теория, какую роль играет он, Хальберштадт. Ха-ха, а какую роль он играет? Он может сыграть любую. Он способен на все и превыше всего этого. Может, это была внучка, может, все это ее рук дело, ей девятнадцать, так ли она невиновна или нет, он не знает, ха-ха. Может, она и невиновна, а может, нет. Ее дружок полный идиот, сказал Хальберштадт, и это говорит в пользу ее невиновности. Ага, вот и полиция явилась. Невиновность, эту версию лучше сразу отбросить, в ней есть что-то от непомерной самоуверенности. И он опять засмеялся. Ее зовут Катя, но это совершенно безразлично, это навевает на него скуку. Шустер: а вам не бросилось в глаза, где вы все это время стоите? Хальберштадт безучастно посмотрел в пол и переступил с ноги на ногу. Шустер сразу после этого покинул квартиру, сказав себе, что никогда еще не видел ничего более отвратительного. Внизу в дверях он повстречался с вахмистром N. Шустер послал его в квартиру на втором этаже, а сам отправился в «Липу»… До самого этого момента Визнер провел утро следующим образом: в наилучшем расположении духа покинул он примерно в четверть одиннадцатого двор своего друга и направился домой. Отец его был в палисаднике и только что привел в действие газонокосилку. Визнер тотчас же вызвался скосить газон за домом. Позднее господин Визнер сказал, что поведение его сына очень удивило его, потому что в нормальном состоянии его сыну никогда бы не пришла в голову идея добровольно выполнить хоть какую-то работу по дому. Его удивило также, что сын был в приподнятом настроении, потому что обычно, когда он приходит домой, он чаще всего делает такое лицо, будто ему все здесь неприятно и он опасается, что его будут о чем-то расспрашивать. Но на сей раз он был необычайно разговорчив. Господин Визнер спросил его, во сколько он придет сегодня на пикник, и сказал ему еще, что вчера звонила Ута, может, ему следует позвонить ей. Визнер прореагировал на все очень миролюбиво и принялся косить траву.

Господин Визнер в большой задумчивости наблюдал за сыном с балкона. Тот выглядел небывало счастливым, даже траву стриг аккуратно, как никогда, и был при этом очень внимателен. Господин Визнер ушел в дом и в полном удивлении рассказал своей жене о внезапном преображении их сына… От забора ему размахивал руками сосед N, Визнер выключил газонокосилку и подошел к N. Тот стал сетовать, заявив, что в такой великий праздник грех работать. Это правда, сказал Визнер, он как-то не подумал. Он не подумал, какое бесстыдство, а если каждый будет так поступать, сказал N и, возмущенный, удалился. Визнер постоял там еще какое-то время с отсутствующим видом, поглядел на газон и ушел в свою комнату, бросив газонокосилку на траве. Через некоторое время из его комнаты донеслись непонятные звуки. Один раз Визнер спустился вниз в кухню и взял там из ящика синий пластиковый мешок для мусора. Чем ты занят, удивленно спросила мать. Он убирается, ответил он. Что ты делаешь, спросила мать, придя в изумление. Я убираюсь, привожу в порядок свою комнату. Почему она об этом спрашивает? Просто так, сказала пораженная фрау Визнер, она спрашивает просто так. А обедать он останется? Визнер застыл на месте и сильно задумался на какой-то момент. Да. То есть нет. Нет, в обед его здесь не будет. Он только быстро приберется в своей комнате. Что за причина такая, что нужно убираться в комнате именно сейчас. Он что, ожидает гостей? Может, Ута придет? Нет, сказал Визнер, он только потому убирается, что там жуткий беспорядок. И опять ушел к себе в комнату. Мать покачала головой. Что все это значит, подумала она. Тут в кухню спустился господин Визнер и спросил, а где его сын? Он не скосил до конца траву. Дошел до середины, бросил все и ушел. Мать: он в своей комнате, убирается там. Что он делает, спросил господин Визнер. Мать: да-да, он не ослышался, убирается в своей комнате. Господин Визнер: я больше ничего не понимаю. Мать: когда Антон последний разубирался в комнате, это было в четыре часа утра. Просто так. Он поссорился до того с Утой, а когда ссора улеглась и все опять наладилось, он принялся убираться. Ей, матери, это и раньше не раз бросалось в глаза. Когда Антон чем-то очень доволен или даже счастлив, он убирается. Господин Визнер уставился на свою супругу непонимающим взглядом. Ты хочешь сказать, что каждый раз, когда у него все в порядке, он убирается в комнате? Но это же ненормально. Его жена беспомощно пожала плечами и снова принялась за готовку. А господин Визнер направился в комнату сына. Он постучал в дверь, и уже через две секунды Антон вышел из комнаты. Что это он стучит, дверь не заперта. Господин Визнер задумчиво поглядел на сына и подумал в этот момент следующее: сколько раз между ними разгорался спор из-за того, что он не постучал в дверь! И вдруг Антон как ни в чем не бывало спрашивает его, почему он стучит. Быть такого не может! Визнер снова вошел в комнату, отец за ним. Визнер как раз вытащил из-под своего письменного стола всякий сваленный там хлам, бросив общий взгляд, не разбирая ничего в отдельности, он сгреб все в кучу и сунул в пластиковый пакет. Господин Визнер спросил, не собирается ли Антон докосить газон, или ему придется сделать это самому. Нет, сказал Антон, сегодня великий праздник. Господин Визнер: не хочет ли он этим сказать, что сегодня косить нельзя? Наш сосед напротив, господин Штамм, косил сегодня уже с восьми утра. Ну, если каждый будет так поступать, сказал Антон Визнер отсутствующим голосом, полностью занятый своим мусором. Господин Визнер: что это значит, если каждый будет так поступать? Это же никому не мешает. И, кроме того, не каждый это сегодня делает. С каких это пор вообще его заботит великий праздник? Этот парень доведет меня до инфаркта, сказал господин Визнер и вышел из комнаты. Сам Визнер ни капельки не замечал странностей в своем поведении или того, как действовали его слова на окружающих. Прежде всего, он выбросил все старые астрономические сводки, чертежи, а также старые школьные тетрадки и номера журнала «Плейбой», потому что после ночной встречи с Катей Мор Визнер испытывал некоторое беспокойство, что вся его прежняя жизнь выглядела по меньшей мере странно. Его дальнейший путь представлялся ему в виде ровного чистого поля, без особой конкретики, но как нечто совершенно прекрасное. И все эти географические карты, брошюры и проспекты, которые он собирал, планируя свое путешествие, казались ему теперь чем-то далеким и чуждым, он вбрасывал их без всякого сожаления. Правда, глядя на них, он испытывал в душе некоторую меланхолию. Чистой и просторной, как воображаемое поле, хотел он видеть и свою комнату, все жилое пространство, окружавшее его. Поэтому он подошел к полкам и начал там тоже все выгребать. Но через какое-то время он бросил это занятие, оставив синий пластиковый мешок стоять посреди комнаты заполненным наполовину, а сам вышел из дома и направился в «Липу», где в это время уже сидел Шустер.