— К черту всех тетушек и их ведра. — Развязав шнурки, он распахнул полы ее накидки и наткнулся взглядом на ряд мелких пуговиц на ее кофточке. — Ну, перед такими запорами я пасую. — Эжен откинулся на спинку скамейки и театральным жестом провел рукой по лбу, как будто вытирая выступивший от усилий пот. — Ну что за извращенец придумал все эти цитадели нравственности: пуговицы, крючки, тесемки. Проще прорваться сквозь баррикады, чем раздеть женщину.

— У меня есть идея, — Гала запахнула накидку и поправила растрепавшиеся волосы.

— Какая прелесть, — он обнял ее. — Ну-ну, что за гениальная идея посетила столь чудную головку?

— Давай проведем этот день только вдвоем. Ты и я. Не хочу больше тебя ни с кем делить. А то мы друг друга видим только в присутствии свидетелей. Как будто кто-то из нас совершил преступление.

— Ну, пока никто из нас не совершил ничего предосудительного.

Эжен провел рукой по ее голове, любуясь, как лучи, пробиваясь сквозь листву, вплетают в ее волосы солнечные блики. Гала закрыла глаза, наслаждаясь его прикосновением, но в то же время ощущая, как мало ей этих легких касаний. Больше всего на свете ей хотелось остаться с ним наедине, скинуть с себя всю одежду, а вместе с ней отринуть былую нерешительность.

Она открыла глаза и взглянула прямо в его лицо.

— Угадай, о чем я сейчас думаю. Чего я хочу?

Он взял ее руки в свои.

— Ты хочешь… — Он сделал вид, что глубоко задумался. — Ты хочешь… бисквитов! Так? Чего-нибудь сладкого?

Она отняла руки, потупилась.

— Не угадал? Нет? Тогда вторая попытка.

Он обнял ее, прижал к себе. Она тут же приподняла голову, подставила губы. Как только он вобрал в себя ее мягкие податливые губы, легкая дрожь пробежала по ее телу. Гала оттолкнула его, в ее глазах он заметил такую панику, будто она с трудом удержалась на краю бездны.

— Что ты скажешь насчет номера в отеле? — спросил он, ощущая, как сквозняк пробежал между его лопаток.

Она согнулась, поправила шнуровку на высоком модном ботинке. Несколько ее прядей растрепались, заслонив лицо.

— Извини, если я тебя обидел, — сказал он и застыл в ожидании ее реакции.

— Ты меня не обидел.

Она распрямилась.

— Для тебя — хоть на Марс, если там будут чистые простыни, — сказала она и рассмеялась. Ее смех показался ему напряженным, несколько искусственным.

— Я серьезно. — Он не мог поймать ее ускользающий взгляд.

— И я вполне серьезно тебя слушаю.

— Ты не против, если я сниму номер? Маленькую комнатку на два-три часа, а?

— На сколько, на сколько? Два-три часа? Я не ослышалась? Может, ты хотел сказать на два-три дня?

Эжен понял, что она играет, скрывая за иронией свое желание.

— Я тоже был бы не против хоть навеки уединиться с милой девочкой, но…

Он поджал губы и тяжело вздохнул.

— Только что скажет мама? — подсказала она.

— Мама отшлепает, — плаксивым голосом потянул Эжен.

— А невеста даст пощечину, — Гала потрепала его по щеке. Эжен перехватил ее руку и поцеловал. — Ты помнишь?

— Я помню все твои стихи, — серьезно сказала она. — Знаешь, какое мое любимое?

Не дожидаясь его ответа, она начала: «Малышка-девчушка впервые в Париже. / А грохот, как ливень, клокочет и брызжет. / Малышка-девчушка идет через площадь. / А грохот прибоем булыжники лижет. / Малышка-девчушка бульваром идет / Мимо надутых лощеных господ. / И стук ее сердца не слышен Парижу». — Она тряхнула головой, как будто желая проснуться.

— Как-то мы с мамой прятались в кондитерской от ливня. Я сидел у открытого окна, слушал шум дождя. Было грустно и все равно как-то хорошо. И аут дверь отворилась. Вбежала молодая девушка, почти девчонка. Волосы свисают прядями на лицо, мокрый подол забрызган грязью, прилипает к ногам. Дверь за ней с шумом закрылась, но она ничуть не смутилась, только звонко, счастливо рассмеялась. Но ты бы видела, с каким выражением лица оглядел ее господин, что сидел напротив нас. Я прям там, в кондитерской, набросал первые строки. Тебе, значит, понравилось?

— Как только я получила письмо с этой «малышкой-девчушкой» — мне так хорошо стало, уютно. Я увидела себя не в Москве, в Париже. И вот — я здесь, с тобой. Твои стихи притянули меня. Ты мне веришь?

Она поцеловала его так страстно, что туман застлал ему глаза, и он будто низринулся в бездну.

* * *

В ближайшей гостинице она впервые полностью отдалась ему. Эжен был потрясен.

Ни тени страха, стыда, притворства. Один только раз она попыталась отстранить его, воскликнув: «Так нельзя. Не спеши», — своими словами лишь урезонив его на краткое время, дав тем самым ему передышку для того, чтобы она смогла взять инициативу на себя. Для Эжена было открытием, насколько молодая девушка может быть смелой в своих ласках. Он полагал, что не так много женщин действительно жаждут заниматься любовью, и мало кто воспринимает сам акт любви без тени брезгливости, как уступку мужской похоти. Гала подхватывала любую его импровизацию, воспринимала каждой клеточкой своего тела его прикосновения. Весь ее характер, переменчивый, возбудимый, отзывчивый, — нашел отражение в любовном единении. К тому же на самом близком расстоянии, какой мог улавливать его взгляд, она выглядела редкой красавицей. Все в ней было удивительно совершенным — идеально ровная до ощущения нереальности кожа, волшебство разметавшихся по плечам темных волос, еле заметная дрожь крыльев носа, трепет длинных веероподобных ресниц, шелковая горячая гладь ее потайного места. И если ранее он только догадывался, какой вулкан страстей дремлет внутри ее хрупкого тела, то сейчас у него появилась возможность убедиться в своих догадках.

В ней, в этом изящном, с чистыми плавными линиями теле, жила незнакомая ему энергия. Эжен, как исследователь, радовался открытию столь неиссякаемого источника. Ликуя, он принимал весь жар ее страсти, бурлящей, вырывающейся в неудержимых стонах, спонтанных вскриках, неожиданных рыданиях. Запах ее разгоряченного тела кружил ему голову, дурманил, словно сладковатый опиумный дым. В любовном забвении, как будто под влиянием наркотического опьянения, он забыл все свои недавние тяготы службы, свой стыд и пренебрежительное отношение к телу, как чему-то низменному, ничтожному перед высотой духа. Он принял свое тело не только как нечто причиняющее страдание, как несовершенный сосуд для разума, но и как идеальный инструмент для познания наслаждения.

— Как же я тебя люблю… — наконец произнесла она и закончила фразу по-русски: — Мой друг, обожаемая душенька моя, мой малыш, мой мальчик.

— Я бы хотел понимать твой язык. Иногда мне кажется, что говоришь ты на французском, а думаешь все равно по-русски.

— Тебе хочется узнать, о чем я думаю?

Она натянула на себя одеяло.