Я, разумеется, была в курсе происходящего.

– Мои поздравления, – сказала я. – Вы можете гордиться собой, хотя бы за кулисами. Принимать поздравления на сцену выйдет, естественно, Командор Джадд.

– Естественно, – сказала Тетка Видала.

– Мы счастливы служить, – сказала Тетка Хелена.

– У меня, в свою очередь, есть новости для вас, прямиком от Командора Джадда. Однако это не должно выйти за пределы нашего круга.

Они подались ко мне – мы все обожаем секреты.

– Наши агенты в Канаде убрали двух крупных оперативников «Моего дня».

– Пред Его Очами, – сказала Тетка Видала.

– Наши Жемчужные Девы сыграли решающую роль, – прибавила я.

– Хвала! – сказала Тетка Хелена.

– Одна из них погибла, – сказала я. – Тетка Адрианна.

– Что с ней случилось? – спросила Тетка Элизабет.

– Ждем уточнений.

– Помолимся о ее душе, – сказала Тетка Элизабет. – А Тетка Салли?

– Насколько я понимаю, она жива и здорова.

– Хвала.

– Это точно, – сказала я. – Но есть и плохие новости: мы обнаружили посягательство на нашу безопасность. По всей видимости, этим двум агентам «Моего дня» помогали предатели из самого Галаада. Кто-то передавал сведения отсюда туда – сообщал о наших спецоперациях и даже о наших агентах и добровольцах в Канаде.

– Кто это мог быть? – спросила Тетка Видала. – Это же отступничество!

– Очи выясняют, – ответила я. – И если вы заметите что-нибудь подозрительное – о чем бы ни шла речь, о ком бы речь ни шла, даже о тех, кто в Ардуа-холле, – непременно дайте мне знать.

Повисла пауза – они переглядывались. Те, кто в Ардуа-холле, – это значит и они сами.

– Да быть не может, – сказала Тетка Хелена. – Вы подумайте, каким позором это нас покроет!

– Ардуа-холл безупречен, – сказала Тетка Элизабет.

– Но коварно сердце человеческое[33], – сказала Тетка Видала.

– Держим ухо востро, – сказала я. – А между тем все молодцы. Сообщайте, как у вас дела с этими квакерами и так далее.

Я записываю, я записываю; однако вотще, нередко страшусь я. Черная тушь на исходе – скоро перейду на синюю. Едва ли сложно будет реквизировать флакон в Школе Видалы: они там учат рисованию. Мы, Тетки, прежде раздобывали шариковые ручки на сером рынке, но этому конец: нашего поставщика из Нью-Брансуика арестовали – слишком часто шмыгал туда-сюда под радарами.

Но я рассказывала про фургон с зачерненными окнами… а, нет, пролистала назад и вижу, что мы уже прибыли на стадион.

На поле нас с Анитой тычками отогнали вправо. Мы влились в стадо других женщин – я это называю стадом, потому что загоняли нас, как стадо. Все сборище сцедили в сектор трибун, обведенный желтой лентой, как на месте преступления. Было нас где-то сорок. Рассадив всех, наручники с нас сняли. Я так поняла, они нужны были следующим.

Мы с Анитой сидели рядом. Слева от меня сидела какая-то женщина – я ее не знала, она сказала, что адвокат; справа от Аниты тоже сидела адвокат. Позади нас – четыре судьи; впереди – еще четыре. Все поголовно – судьи или адвокаты.

– По профессиям, наверное, сортируют, – сказала Анита.

И действительно. В миг, когда охранники отвлеклись, женщине в конце нашего ряда удалось через проход поговорить с женщиной из соседнего сектора. Там сидели сплошь врачи.

Мы не обедали, и пообедать нам не дали. Еще многие часы фургоны прибывали и выгружали упирающихся пассажирок.

Молодыми никого из них не назовешь. Квалифицированные специалистки средних лет, в костюмах и с хорошими стрижками. Но без сумок: сумки взять не позволили. Так что ни расчесок, ни губной помады, ни зеркалец, ни пакетиков с леденцами от кашля, ни одноразовых салфеток. Удивительно, до чего голой себя чувствуешь, когда всего этого нет. То есть чувствовала прежде.

Солнце жарило, а у нас ни шляп, ни крема – я так и видела, какой пузырчатой краснотой покроюсь к закату. Хотя бы спинки у скамей были. Если б мы пришли туда с развлекательными целями, вполне удобные были бы скамьи. Но развлечений нам не предоставили, а встать и потянуться нельзя – любая попытка вызывала крики. Если сидеть без движения, неизбежно утомишься, и заноют мышцы ягодиц, и спины, и бедер. Боль несерьезная, но все же боль.

Чтобы время шло быстрее, я распекала себя. Дура, дура, дура: верила в эту впитанную на юрфаке галиматью про жизнь, свободу, демократию и права человека. Ах, это незыблемые ценности, мы будем защищать их во веки веков. Я полагалась на это, точно на амулет какой.

Ты же гордишься своим трезвомыслием, сказала я себе, – ну так посмотри в лицо фактам. Случился переворот – здесь, в Соединенных Штатах, как уже бывало раньше во многих других странах. За любой насильственной сменой власти всякий раз следует уничтожение оппозиции. Оппозицию возглавляют образованные, так что первыми ликвидируют их. Ты судья – хочешь не хочешь, ты у нас образованная. Ты им тут не нужна.

Я всю свою молодость делала то, на что, уверяли все, мне и надеяться нечего. В нашей семье никто не учился в колледже, меня презирали за то, что пошла, а я училась, добиваясь стипендий и ночами вкалывая на бросовых работах. Это закаляет. Развивает упорство. Уж я постараюсь, чтоб меня не ликвидировали. Но вузовский лоск мне сейчас не поможет. Надо вновь обернуться упертой малолетней голытьбой, целеустремленной работягой, мозговитой отличницей, стратегом, карьеристкой, что за волосы вытянула меня на высокий насест, откуда я только что пала. Надо выжать из ситуации максимум – вот только выясню, какова же у нас ситуация.

Меня и раньше загоняли в угол. Я вышла победительницей. Вот какую байку я себе излагала.

Сильно за полдень возникли бутылки с водой, которые мужчины разносили тройками: один таскал бутылки, другой раздавал, а третий целил в нас из автомата – мало ли, вдруг мы запрыгаем, замечемся, защелкаем челюстями, раз уж мы все тут что ни на есть крокодилицы.

– Нельзя нас здесь держать! – сказала одна женщина. – Мы ничего плохого не сделали!

– Нам запрещено с вами разговаривать, – сказал раздатчик бутылок.

В туалет никого не пускали. Появились струйки мочи, побежали по трибунам на поле. Такое обращение должно нас унизить, сломить наше сопротивление, размышляла я, но сопротивление чему? Мы не шпионки, мы не утаиваем никакой секретной информации, мы не солдаты вражеской армии. Или да? Если заглянуть глубоко в глаза кому-нибудь из этих мужчин, на меня в ответ посмотрит человек? А если нет – тогда кто?

Я пыталась поставить себя на место тех, кто нас сюда загнал. О чем они думают? Чего добиваются? Как именно рассчитывают преуспеть?