А потом случилось странное – пропал Ратмир. На клики мои не отзывался, не пел ночами, не плакал, обо мне тоскуя. Я мужа умастила, собралась за ягодами как бы, а сама тайной тропой побежала в Горелое. Металась там средь головешек пустых, умоляла вернуть мне любимого, но молчало печище, словно все, что случилось со мной, сон, не более… А коли так, не хотела я жить да мучаться. Переборола в себе страх телесный, вдохнула поглубже и, с мыслью о Ратмире, в Русалочье пошла.

Мыслила – утону-умру, на кромку попаду, а там уж сыщу его, коли есть он, не примерещился…

Не вышло мне умереть – вытолкнула вода озерная на берег, засмеялась голосами девичьими:

– Погоди, сестрица! Увел Ратмир стаю за кровью людской.

– Как людской?! – охнула. – Мать сказывала – не делают наши оборотни людям зла!

Заблестела вода искрами, заколыхалась, руки серебристые к небу вздымая:

– Верно… Да за весь год надобно нам, водяным, для жизни своей одно тело человечье, а им, оборотням – кровь человека одного. Коли оборотень той крови раз в год вкусит – жить будет, а коли нет – за кромку уйдет. Напьются они и вернуться! Тебе их ждать след, а не к нам идти. Лесная ты – не водяная!

Успокоила меня вода, утешила. Вернулась в печище, с горем смирившись. Даже Вышата заметил, как дружелюбна и тиха стала…

Ратмир и впрямь вернулся. Позвал меня, едва ночь занялась. Я, голос его заслышав, от мужа злосчастного вывернулась, побежала к Горелому, по дороге волком перекинулась.

Ратмир меня на берегу Карабожи ждал. Его углядев, взвыла я истошно, лап под собой не чуя, кинулась к нему, прижалась всем телом… Изменился мой Ратмир – глаза у него светом ярким не сияли уже, шерсть густая в крови запеклась, лапа раненая по земле волочилась.

Он морду мне на плечо положил, вздохнул устало:

– Уйду я скоро. Навсегда уйду…

И, вопросов моих не дожидаясь, продолжил:

– Пятеро нас осталось. Попали мы в западню… Я в нее привел! Я!

Да завыл тоскливо так, что сама я невольно морду к луне задрала и застонала, боль с ним деля… А когда унялась она, рассказал Ратмир о коварной ловушке, людьми подстроенной, и о гибели тех, кого столько лет за собой водил. А еще поведал, что коли не доведется ему крови человечьей в три последних дня вкусить, то и он меня покинет…

Шла я от него поутру – шаталась от горя и отчаяния. А в печище новость узнала: явились к нам гости нежданные – люди болотные. Повед так им рад был, что даже не расспрашивал меня, где была да что делала.

Чтоб тоску унять, пошла и я в горницу Вышатину – глянуть на незнакомцев. Узрела и вмиг почуяла – их кровь Ратмира моего спасет! Чья еще кровь зверя веселит пуще, чем охотницкая? А средь пришлых были могучие охотники. Я их сразу приметила, одного не ведала – как в Горелое их заманить.

Замысел у меня сам родился, когда усмотрела средь пришлых молодого да статного парня, что осоловевшими от вина глазами на меня поглядывал. Честь людская для волчицы – звук пустой. У волков своя честь и верность, куда как проще да строже человеческой, есть. Паренька болотного в постель заманить легко удалось, а дальше все как по маслу пошло. Обнаружили нас поутру, крик подняли, убить грозились пришлых всех, да я Вышату знала – не позволит он гостей насмерть забить. Он и не позволил, вывел их на дорогу. Особой смекалки не надобно, чтоб людей испуганных в ловушку затянуть. Да и Повед, с глупой своей местью, сам того не ведая, мне помог – погоню снарядил.

Потешны оказались эти болотники – с виду суровые, а нутром – дети наивные. Кабы не Ратмирова беда, не обидела б я таких, а теперь чуяла, как топают они за спиной, и об одном думала: лишь бы завести их в печище, лишь бы помочь Ратмиру выжить и выправиться!

Кликала любимого мыслью, звала на кровь свежую, жизнь продлевающую. Сначала молчал он – испугалась даже, что зазря людей в Горелое веду, – а потом отозвался тихим стоном, согласился дар мой принять. Кабы видел мужиков этих молчаливых да крепких, ни за что не разрешил бы мне шею свою подставлять, а не видя, думал, верно, что легко стая с ними справится. Да я решила уже – не придется ему силы свои, что и так на исходе, тратить – пусть умру я, лишь бы он жил! Я для него одного из пришлых загрызу… Я, сама…

А болотники позади покорно плелись, перекликались негромко, своей судьбы не ведая. Да и кто ее ведает, судьбу-то? Ни людям она недоступна, ни незнатям…

Проводница мне наша не нравилась, да и место, куда она вела, тоже сердце не радовало.

– Не брюзжи. – одергивал меня Славен, едва я речь о том заводил, и добавлял: – Благодарить нам ее следует. Спасла от драки бесполезной и гибели бесславной.

Я глядел на Миланью, на шаг ее легкий, пружинистый, на глаза дикие и чуял неладное, хоть слова-то верные Славен говорил – спасла она нас. Ему тех слов для покоя хватало, а у меня на душе вопросы кошками скреблись. Спасла нас Миланья, но чего ради? Бегун ей так по нраву пришелся? А чего же теперь и не глядела на него, бежала вперед, будто на пожар спешила? Да и не походила она на вертихвостку пустую. Нет, для нее наш Бегун – малолеток сопливый. Ей муж нужен сильный, неукротимый, будто ветер вольный, а не певун сладкоголосый с глазами цвета небесного…

– Вот и пришли… – Миланья облегченно выдохнула, будто сняла с души тяжесть неведомую, указала рукой на голую, черную пустошь, меж двух озер распростертую.

Не ведал я, когда печище сие сожгли, но до сей поры тянуло с пепелища гарью. И трава на останках обугленных не росла. Худое было место, мертвое. Смотрели избы выжженные темными провалами, с рухнувших в земляные ямы крыш бревна обгорелые скатились. Ступить страшно было на почву черную. Казалось, таит она в себе скрытый огонь, неосторожных путников дожидается. Кто бы ни сказал первым, что худое это печище, а только прав он был. Плоше места мне видеть не приходилось…

– Поторопиться надобно. – Миланья вскинула голову, в небо вглядываясь, поправила плат цветной. – Закат уж скоро.

Куда ж это она спешит так? Погони за нами не слыхать, а Горелое – вот оно, рукой подать. Куда торопиться?

Она поймала мой недоверчивый взгляд, оскалилась хищной улыбкой:

– Чего страшишься, старик? Меня иль места обгорелого?

– И того и другого, – буркнул, глаз от земли не поднимая.

Она расхохоталась, махнула рукой:

– Не бойся! Уж кого-кого, а тебя я точно не трону! Мне помоложе да повиднее нравятся!

Лис прыснул в кулак, и Медведь улыбки не сдержал, а Славен лишь головой качнул. И нравилась, и претила ему вольная Миланьина смелость… А мне в словах ее жуткий намек почудился – обдало тело холодом, побежали мурашки от пят до самой маковки.

– Я в Горелое не пойду! – заявил вдруг, сам себе не веря. – Хоть волоком тяните!

– Нельзя же столь трусливым быть. – Славен ко мне склонился, положил на плечи горячие ладони, улыбнулся ободряюще. – Не стыди меня перед людьми. Род наш болотницкий пред бабой не позорь…