Из неопубликованных дневников Роберта Гуреева О балерине, с которой провел всего одну ночь.

У нее было красивое имя, просто прекрасное для русской красавицы – звезды классического балета: Татьяна Громова. «Итак, она звалась Татьяна…»

Думаю, ей было немного за тридцать. Я, разумеется, не спрашивал, но не потому, что это было бы бестактно. Годы, записанные в ее паспорте, никакого значения не имели, мне и так было ясно, что она вступает в возраст ухода. Не из жизни, упаси боже, – с большой сцены. И ее это мучило.

Я видел много таких девочек и мальчиков. Они были красивы, талантливы и трудолюбивы, они работали до седьмого пота с утра до вечера, а ночью продолжали танцевать во сне. Они мечтали стать новыми Плисецкими и Барышниковыми, и они вполне могли ими стать, если бы звезды сложились чуть иначе.

Самое обидное было именно это: они сделали все, что зависело от них, и при других обстоятельствах этого хватило бы. Но что-то не совпало, не сошлось в незаметных и незначительных мелочах, и та картинка, которая собирается из множества разноцветных кусочков – дел, знакомств, городов, предложений, визитов, не сказанных и сказанных слов, опрометчивых или взвешенных решений, – не обрела должной четкости и яркости. Не стала шедевром.

Так интересный узор в калейдоскопе отличается от гениальной мозаики.

И если тот, чья жизнь является этим калейдоскопом, достаточно умен и честен, чтобы признать разницу, его можно только искренне пожалеть. Уж лучше быть самовлюбленным глупцом, уверенным в своей безусловной ценности для искусства, такие обычно живут очень долго и счастливо.

То, что она несчастна, читалось в ее глазах, в интонациях и жестах. Она уже знала, что достигла предела, но еще не смирилась с этим знанием и, понимая, что сама ничего уже изменить не сможет, страстно жаждала чуда.

А чудом был я. Тот, у кого все получилось – и благодаря, и вопреки.

Конечно, я нравился ей и как мужчина, но тянуло ее ко мне не простое и понятное плотское влечение, даже не то восторженное чувство, которое питают к своему кумиру поклонники. Я был огнем, а она летящим на свет мотыльком. Не в том банальном смысле, который подразумевает губительность короткой и яркой связи, а буквально: она хотела прикоснуться к моему пламени и взять немного себе.

Ей казалось – ошибочно, разумеется, – что я владею каким-то секретом, чем-то вроде магии, которая при прочих равных обеспечила мне решающее преимущество перед другими красивыми, умными, талантливыми и трудолюбивыми.

Она не спрашивала меня, в чем мой секрет, мы с ней не говорили об этом – мы с ней вообще ни о чем не говорили той ночью, а вечером успели переброситься лишь парой слов и понимающими взглядами, – но я знал, чего она ищет, и был бы рад дать ей то, что нужно… Но как?

Самые нежные касания, самые страстные объятия, самые глубокие взгляды, самое искреннее желание поделиться звездной судьбой и золотой славой – все это может лишь красиво обмануть и ненадолго утешить.

Будь у меня на самом деле тот волшебный огонь, я бы подарил ей немного не для того, чтобы она совершила карьерный взлет.

Я бы поделился с ней магией, чтобы она легко и без сожалений сошла наконец с того пути, который измучил ее тело и изранил душу. Тогда она могла бы просто жить и быть счастливой.

Мы провели вместе всего одну ночь и никогда больше не встречались.

Я думаю, это хорошо: наверное, это значит, что она рассталась со сценой.

Надеюсь, ей удалось найти свое счастье в чем-то другом.