— Пряник печатный, — выдал Всеволод.

Настасья резко развернулась, чуть не налетев на следующего по пятам мужа.

— Кто тебе про то сказал? — уперлась она в него взглядом.

— Кому надо, тот и сказал, — упрямо не выдал осведомителя князь.

— А что ж тот «которому надо» не сказал, что я того подарка не принимала, что он мне в окно сам влетел?

— Так выкинула б назад, как благонравной жене положено! — взорвался Всеволод.

— Мне как благонравной жене хлебом разбрасываться не положено, я его девкам своим отдала, чтоб попотчевались. А коли бы и сама съела, так и что? — взбунтовалась Настасья, да так громко, что должно стены задрожали под ее звонким голосом. — Я те не супружница, об том всем ведомо, и отроку этому безусому ведомо, что я у тебя в небрежении, вот он там себе чего и навыдумывал. А к чужой жене и он бы не полез!

Выкрикнув все это опешившему Всеволоду, она залетела в свою ложницу, приподняла подушку, доставая меч.

— Вот, забирай! — протянула вошедшему мужу. — А я домой уезжаю, к отцу. Моему отцу! Всем ты веришь, кроме меня, все у тебя хорошие, одна я ведьма!

— Да не ведьма ты, — растерялся Всеволод от ее напора, — в сердцах бросил, ты мне теперь до смерти припоминать станешь?

— То пусть тебе другие припоминают, к Домогосту сходи, там тебе что надо напомнят, — Настасья с вызовом скрестила руки на груди.

— Чего ты к Домогосту пристала, он-то тут причем? — проворчал Всеволод.

— Сам разбирайся, охрана мне твоя до Черноречья не нужна, сама на торгу найму. А отца не бойся, он на тя не пойдет, женись здесь на ком хочешь, — Настасья заметалась по горнице, хватая и скидывая в короб вещи — зерцало, ларец с бусами, старый повой. — А Иваша без няньки этой, больно доброй, на поправку идет, только няньку ему из другого града сам перевези, здоровее будет. Поезжай на ловы свои, приедешь, а злобной ведьмы уж не будет.

— Ну, чего расходилась? — поймал ее за талию Всеволод.

— Пусти! Там вепрь убегает! — попыталась отпихнуть его Настасья.

— Да ты ж сама меня на ловы спровадила, — возмутился Всеволод, — надоел тебе уж больно.

— Тебе ж туда и хотелось, так и не держу. Чего ты за меня хватаешься? Я девка и себя для мужа блюсти стану!

— Для мужа? — разжал Всеволод объятья, отступая.

— Для мужа, — подпалила «последний мост» Настасья.

— А я не муж?

— Нет.

— И не люб тебе? — моста уж нет, но осталась тоненькая кладочка[1].

Ну и что сказать? Она и сама не знала, ненавидела, это да, а любит ли? Настасья упорно молчала.

— В Черноречь не пущу, и не надейся, — рявкнул Всеволод и вышел, громко хлопнув дверью.

[1] Кладь — небольшой мосток через ручей или речушку.

«Ну и зачем им меня убивать, не опасна я для них. Не можем мы с Всеволодом ладно беседу вести. А ведь он помириться хотел, мягко стелил, и ревность вначале старался поглубже затолкать, а в меня что бес вселился, такого наговорила… а может и правильно. Да правильно, конечно. Не пустит он меня, да кто его спрашивать станет! Захочу и сбегу, уж найду как. К Боряте он приревновал, как будто я повод давала! Но как эти узнали про пряник?»

Настасья, разгоряченная ссорой, кликнула Маланью с Забелкой.

— Вы пряник съели? — строгим голосом спросила хозяйка.

— Так ты ж сама, светлейшая, нам отдала, — испуганно пискнула Маланья.

— Никого не угощали? — не обратила внимание на ее испуг Настасья.

— Нет, ты ж сказала по-тихому, — вступилась и щупленькая Забела.

— А может кому сказывались?

— Нет, — в голос отозвались обе.

— Побожитесь, — не отступалась княгиня.

Холопки разом упали на колени, крестясь на красный угол. Настасья устало села на ложе, сутуля плечи. «Точно стены видят», — мрачно обвела она ложницу опечаленными очами.

— Княгинюшка, случилось чего? — с сочувствием прошептала Маланья.

— Кто-то князю про пряник сказал, понять не могу кто да как.

— От того он тут шумел? — предположила маленькая челядинка. — Да мы по-тихому за печкой ели, да, честно, никому.

— Да верю, — махнула рукой Настасья. «Надо же хоть кому-то верить».

День потек своим чередом, серый и тоскливый, как и предыдущие, и так бы он и погас, уступая место такой же беспросветной ночи, но от въездных городских ворот прибежал караульный: из Черноречья гости пожаловали, въехать в град просятся.

— Гости? — встрепенулась Настасья, чувствуя, как сладко сжимается сердце.

— Сказывают, боярин Вышата от князя Димитрия Андреича, — выпалил караульный.

— Дядюшка! — взвизгнула от радости Настасья. — Вели, вели немедля впустить!

— Подарки должно из дома привез, — мечтательно поддакнула Маланья.

— Подарки, — засветились глаза и у Прасковьи.

— Весточка от родителей, — улыбнулась Настасья, нетерпеливо бегая вдоль лавок и заглядывая в окна.

Названный дядька Вышата походил на коренастый гриб боровик — приземистый, с мощным торсом, широким лицом в обрамлении густых белых бровей, крупным носом и всклокоченной седой бородищей. Старость наваливалась на Вышату неотвратимым валом, но тертый боярин упирался, не давая окончательно вскочить себе на плечи. Про таких принято говорить — крепкий старик. Руками-лапищами он сгреб Настасью в охапку, расцеловывая в обе щеки.

— Ну, как ты тут, княгинюшка? Здорова ли?

— Бог бережет, — просияла Настасья, — а батюшка с матушкой как? Здравы ли? А братья?

— В здравии, и тебе того желают. Благополучно у нас все, — благодушно огладил бороду Вышата. — А князь где? — стрельнул он глазами через плечо хозяйки.

— На ловы поехал, — как можно беспечней улыбнулась Настасья, усаживая гостя за стол, — вепря загоняют.

— Вепря, это хорошо, — процедил Вышата, — все ли ладно у вас?

Настасья замерла, изучая лицо старого дядьки.

— Все ладно, — опять улыбнулась она.

— А к нам вот другая весточка прилетела, — насупил седые брови боровик.

— Какая весточка? — выронила кружевную ширинку[1] княгиня.

Вышата обвел комнату, останавливаясь на лицах челяди, ключницы Феклы, маленькой княжны.

— Я там подарочки привез чернореченские, тетушка и племяшке чего-то собрала, прикажи, княгиня, пусть на двор идут, дары разбирать.

Настасья все сразу поняла, разговор будет один на один. Радостную Прасковью из трапезной увела Фекла, за ней выскользнули и челядинки, плотно прикрыв дверь. Гость с хозяйкой остались одни, хотя теперь Настасья и сомневалась, а можно ли в этом тереме остаться в одиночестве без лишних ушей да глаз.