Но Настасьей овладело исступление, и она продолжала освобождать шею.

— Да перестань, — Всеволод перехватил ее руки, заглянул в глаза, — перестань. Ну, прости, я виноват. Хороша ты, очень хороша, зачем так-то?

Он шептал и шептал, успокаивая, неловко гладя по спине, кажется, даже чмокнул в край повоя. Настасья, упрямо повырывавшись, постепенно стала успокаиваться.

Они снова стояли близко друг к другу, как в тот вечер, когда могло быть все по-другому, но кто-то не позволил.

— Всегда ты так, — трясущимися губами произнесла Настасья, — сперва гадости говоришь, а потом каешься, нешто сразу нельзя без того, чтоб и каяться не пришлось?

— Не получается, — честно признался Всеволод. — Эй, кто-нибудь, сюда живо! — закричал он.

Из-за угла выбежали челядинки, за ними Фекла, пытаясь по лицам князя с княгиней определить, что же здесь опять стряслось.

— У княгини оплечье осыпалось, чтоб все до последней бусины собрали, сам прослежу! — деловито рявкнули Всеволод и, виновато опустив глаза, взял Настасью за руку и повел к дверям.

Чувствуя тепло его ладони, молодая княгиня сделала вывод, что бусы ее погибли все же не напрасно…

Пред церковью никак не могли решить, кто будет держать на руках княжича Ивана. Ребенок был слишком мал, и по правилам должен был находиться с левой стороны от алтаря вместе с бабами, девками и еще не исповедующимися детишками. Держать его полагалось либо няньке, либо самой княгине, но Всеволоду хотелось, чтобы все увидели — сын пошел на поправку, что есть прямой наследник, и настоял, чтобы Ивана во время службы держал кто-нибудь из бояр. Однако малыш сильно испугался незнакомых бородачей и не пошел в руки: ни к прочимому ему в дядьки статному красавцу боярину Микуле, ни к Ермиле, ни даже к тиуну Якову. Роняя крупные слезы и пряча лицо в складках Настасьиного убруса, Ивашка ни в какую не хотел отлипать от матери.

— Ладно, сам держать стану, иди сюда, Иван, — протянул к сыну руки Всеволод.

— Негоже, княже, — шепнул Ермила.

Настасья и сама понимала, что не князю с младенцами на руках стоять. Народ нетерпеливо суетился, без княжеского семейства службу не начинали.

— М-м, — руки к Ивану протянул огромный как гора немой гридень Всеволода Кряж, муж необъятной силы и такого же необъятного спокойствия. — М-м.

Иван удивленно открыл рот, разглядывая кудрявую каштановую бороду гридня и, к удивлению для всех, пошел.

— Пускай Кряж держит, — выдохнул Всеволод.

Намучившиеся бояре охотно согласились.

Стоять впереди большой толпы Настасье было неуютно — держаться горделиво, выдерживать цепкие настырные взгляды, чувствовать спиной, что шепчутся о тебе: и про равнодушие князя, и про низкое происхождение, и про подозрения в убийстве няньки и княжей полюбовницы, а может и еще о чем-то таком, о чем Настасья и не догадывалась. И повернуться, и рассмотреть боярских дочек, чтобы предположить, которая среди них Домогостова, молодая княгиня тоже не могла, ей следовало усердно молиться и подавать пример прилежного смирения, а не глазеть по сторонам.

Зато самого посадника Домогоста Настасья прекрасно рассмотрела, он стоял по левую руку от князя, в зоне видимости княгини. Среднего роста, узкоплечий, но с большим дородным животом, усиливающимся прогибом позвоночника в пояснице. Видимо кланяться этот человек не привык, скорее наоборот, откидывался назад, чтобы лучше разглядеть, кто там приветствует его самого. Волосы прямые, жидкие, но без залысин, мягко-округлые бесцветные брови, широкий у переносицы нос и тонкая длинная борода. Настасье дмитровский посадник сразу не понравился, хотя может она заранее внушила себе, что видит затаенного врага, богатое воображение часто с ней играло дурные шутки.

После службы Всеволод, перехватив у Кряжа сына и взяв за руку Прасковью, пошел к гробнице Ефросиньи. Настасью не позвал, она в одиночестве вышла из собора. Боярыни и их дочки вежливо с ней раскланивались, но разговоров не заводили. «Понятно, боятся, что в дружбе с опальной княгиней уличат. Чего со мной дружить, ежели завтра меня в монастырь запрут?» — с раздражением думала Настасья. Среди боярышень были и писанные красавицы, румяные да приятно-округлые, и совсем невзрачные, угловатые, которых не спасали даже шелковые убрусы и крытые дорогим аксамитом полушубки. Юные девы упорхнули со двора пестрой стайкой, так и не позволив Настасье угадать дочь посадника.

— Домой поезжайте, — это сзади появился Всеволод, передавая ей клюющего носом Ивана.

Настасья торопливо приняла ребенка.

— Княже, стынет все, заждались, — зычным басом нетерпеливо окликнул Всеволода боярин Микула, с любопытством поглядывая на княгиню.

— Меня посадник Домогост на пир позвал, — неохотно объяснил Всеволод, отвечая на вопросительный взгляд Настасьи.

Словно ударил. Так вот, к будущей жене в гости.

— Ну, кланяйся от меня, — процедила Настасья, а глаза кричали — да как ты можешь делать мне так больно, за что?!

Всеволод почувствовал недовольство жены, надулся, покраснел.

— Поздно явлюсь, не жди.

— Да так и сделаю, — справилась с собой Настасья и равнодушно повела плечом.

«Будто я его жду каждый вечер, много о себе думает, пусть по нем боярышни вздыхают». Постоянные перемены в обращении мужа ее порядком вымотали. Вон Микула этот, ровесник Всеволода, ухарь с мягкими почти женскими чертами лица, так и поедает молодую княгиню голубыми глазищами, шапку снял, пятерней пригладил светло-русые кудри, стараясь понравиться. Настасья уж научилась отличать мужской интерес от праздного любопытства, а муж только нос воротит, да удрать поскорее спешит. «Ведьма я ему! Не люба. Так и он мне не люб, надо это себе почаще напоминать, а то улыбнется, слово какое помягче скажет, и уже бегу, что голодная псина в глаза заглядываю. Срам, да и только».

На окошко быстро наваливался вечер. Настасья, приоткрыв ставни, смотрела, как одна за другой зажигаются звезды. Теплый южный ветер съедал тонкий снежный пух, опят возвращалась слякоть. Осень не спешила отдавать зиме бразды правления.

Весь оставшийся день княгиня честно пыталась не думать о муже, про этот злополучный пир, гнала желание прислушаться к скрипу половиц, бодро улыбалась, показывая, что все в порядке. Приказала тоже накрыть стол, и усадила за него Прасковью и Феклу, даже рассказывала какие-то забавные случаи из Черноречья, но вот дверь в ложницу затворилась и можно было снимать опостылевшую маску. «Быстрей бы зима, и чтоб мороз покрепче».

— Светлейшая, — в горницу робко заглянула Маланья, — там гридень немой пришел, показывает тебя позвать, наверное, руками водит, мы точно не поняли, что к чему.

«Всеволод!» Настасья сорвалась с места и побежала за маленькой служанкой.

Человек-гора стоял, уперевшись в потолок затылком.