Поскольку затянуть рабицей ворота не представлялось возможным, мы стали организовывать наш быт. Автоматические ворота приобрели статус госграницы со всеми вытекающими неудобствами. Проникнуть внутрь, так же как и покинуть территорию, стало невозможно без предварительных согласований, созвонов и нервных переговоров о том, кто сегодня будет держать скотину за ошейник, стращать ее карающим собачьим богом и обеспечивать приехавшим возможность припарковаться во дворе без потерь. Особенно весело все это было проделывать поздней осенью и по весне, уворачиваясь от растопыренных лап и потоков жидкой грязи, летящей с боков.

Но вот настал тот день, когда собака принесла нам свою первую крысу. Накануне ночью, бередя душу, она долго выла во дворе. Мы и мясо ей носили, и в дом приглашали – все было бесполезно. Неведомая цель упорно манила ее в ночь. Вой стих только под утро. Все заснули, а проснулись от душераздирающего человеческого крика. Кто в чем, мы посыпались на лужайку… Не то чтобы я как-то особенно любила или не любила крыс. Умные животные, симпатичные, правда, страшно заразные и чрезмерно живучие. Но вид навзничь лежащего крупного грызуна с открытой пастью, прижатыми к груди передними лапками и отъеденной «дырочкой в правом боку» вызвал шок и ужас. Блуждающими глазами мы смотрели друг на друга, судорожно вспоминая, кто и при каких обстоятельствах в последний раз целовался с нашей собачкой. Некоторые под предлогом дезинфекции организма напились прямо с утра. Крысу за деньги в трех километрах от нашего дома зарыл специально приглашенный человек. Собака два дня ждала ее возвращения. Не дождавшись, переключилась на недобитых родственников.

Страсть к убийству, мелкому мошенничеству, попрошайничеству и разбою была в этом существе неистребима. Однажды, по причине трескучего мороза, крошка была оставлена на ночь дома. За отсутствием привычных радостей она решила развлечься в малознакомой обстановке, доверилась инстинктам и, пока все спали, нашла помойное ведро. Лучше бы она нашла помповое ружье. Все, что не было сожрано, оказалось разгрызено, обсосано и разнесено по всей гостиной. Собачка так хорошо провела время ночью, что даже не особенно беспокоилась утром, когда к ней пришли люди. Она так и осталась спать среди окурков, объедков и помятых банок пива, прикрывшись разодранной газетой. Бомж, да и только!

А чего стоили наши попытки приучить животное к цивилизованному питанию! Мешок ее еды стоил дороже моей косметики, и все равно эта тварь предпочитала подгнившие сливы, желуди и кусочные подношения. С величественным видом она отвергала миски, полные чудодейственного корма, способного из любой тупой собаки сделать почти человека. Любимый предлагал ей минеральную воду, а она предпочитала поилку из пересохшей лужи. Однако самое большое веселье постигло нас в тот день, когда мы решили впервые за несколько лет вымыть свою собачку. Нет, как все-таки справедливы слова о том, что как корабль назовешь, так он и поплывет.

Было лето. Наблюдая, как, по нашему мнению, издыхает на почти сорокаградусной жаре обычно жизнерадостная и неугомонная псинка, мы решили совместить полезное с приятным, освежить ее под душем и узнать наконец, какого оттенка тот белый, которым осчастливила ее и нас природа. Мы думали, собака с радостью примет участие в затее, будет нам искренне признательна и по-своему скажет спасибо. Как бы не так. Первые попытки вообще ни к чему не привели. Стоило любимому направить струю воды в сторону собаки, как она, поджимая хвост и показывая зубы, неслась в кусты и облаивала нас недвусмысленным образом. Мы организовались и отловили беглянку. Любимый держал ее, я намыливала, собака утробно рычала, проклиная нас до седьмого колена. Седьмая вода смыла тонну въевшейся грязи, и то мгновение, пока любимый удерживал мокрую собаку, мы успели разглядеть, что она белее самого белого облачка. Однако в следующую секунду «облачко» вывернулось из ослабевших рук и с победным воем понеслось вдоль забора. Вскоре мы, фасад дома, кузова автомобилей, стволы деревьев и кусты малины были покрыты мелкой пылью, смешанной с водой, землей и шерстью. Сопротивляться было бесполезно. Животное победило человека. Мы отступили.

Несмотря на все это и многое другое, в погожий денек прохлаждаясь на крыльце и следя ленивым глазом за белоснежным и лопоухим ангелочком, которого прибила к нашему крыльцу затейница-судьба, я всегда улыбаюсь. Впрочем, возможно, я улыбалась бы, прибей она и крокодила!

Нет, я, конечно, оптимист, кто бы спорил, но есть явления и вещи, способные в два счета вогнать меня в тоску и ступор. Один из лидеров в этом коротком, но мощном списке – так называемая матушка-зима. Не знаю, кому уж она матушка, для меня это сущее несчастье.

Для начала надо прояснить, что русская зима действительно не вполне родственное явление для моего организма. Все-таки я – южная полукровка, отметив мое рождение в столице, родители быстренько перебросили меня на побережье, и там я лет шесть ходила в трусах и панаме и снег видела один раз и то полчаса, пока он не растаял на моих глазах.

Переезд обратно на родину был основательно подпорчен заточением на десять лет в школе-тюрьме и знакомством с русской матушкой-зимой, будь она неладна. Прошли годы, но я до сих пор не понимаю крепких сибирских молодцов-огурцов, которые в минус двадцать пять выходят из подъезда, сверкая крестом на обнаженной груди, в голом виде лезут в прорубь, а потом еще катаются в снегу, визжа от счастья. Я начинаю чахнуть сразу после солнцестояния. Если кто не помнит, оно случается в июне. Нет, я понимаю, что до зимы еще далеко и 22 числа я никак не почувствую ни сокращение светового дня, ни первые признаки подступающих жестоких морозов, но ни одна сволочь не отнимет у меня моего воображения. Еще не осыпаются под холодными и злыми ветрами листочки с заснувших деревьев, а я уже проверяю, как пережили лето мои овчинки, тулупы, капоры, шарфы, варежки и валенки. Не могу сказать, что я страшно зажиточна, но на зимние доспехи у меня всегда кое-что отложено. И валенки у меня есть. Ну, то есть были. Пока их не нашла сука-моль. Валенки погибли, а расплодившаяся тварь до сих пор победно порхает в самовольно захваченном воздушном пространстве квартиры.

Потерю валенок я оплакивала неделю. Мало того что они были белые, красивые, в черное пятнышко, как далматинец или коровка, так они еще были ровно такого комариного размера, чтобы не сваливаться с моей ноги. В остальных размерах я могла бы жить, заползая внутрь и сворачиваясь клубочком в голенище.

В тот год, оставшись без обуви, я купила шубу из натурального меха. Вот как это было возможно? До сих пор не понимаю. Ведь мало людей на свете, которые сильнее меня любят животных. Я только к некоторым кошкам отношусь с подозрением, а все остальное, даже рыба-черт и половозрелый бородавочник, вызывают у меня восхищение и умиление. Я искренне уважаю Николая Дроздова и Дэвида Аттенборо. Кормлю чем могу всех встречных-поперечных дворняжек и все равно не могу провести устойчивой параллели между лисой и шубой и коровой и сосиской. И куда только исчезает хваленое воображение!

Все попытки завязать со зверьем и переодеться в искусственный мех ни к чему не привели. Я честно ходила в синтетическом барсе, потом ползимы валялась с бронхитом, без зазрения совести отдала знакомой из Красноярска свою синтетику – она вообще начинает что-то чувствовать, только когда температура опускается ниже тридцати градусов – и на заначенные деньги купила длинный и кучерявый мех. В нем я проходила много зим, совершенно не заботясь, что выгляжу как Михалков в своем тулупе в роли сэра Баскервиля, но каждый раз, надевая шубу, мысленно обращалась с благодарностью к погибшему ради меня животному.