Позже в этот же день, еще не зная о смерти Даниэля, Виолетта усталой вернулась домой с рынка и обнаружила прямо под своим окном столешницу, на которой мой друг вырезал детские лица. Я был изображен в центре, выглядывающим из-под небольшого листа папоротника, похожего на крыло ветряной мельницы, черты моего лица были переданы очень хорошо. Глаза же Виолетты были вырезаны столь точно, что когда она опустилась на колени и первый раз прикоснулась к картине, ей вдруг пришло в голову, что Даниэль знал ее лучше, чем она себе представляла. Он как никто другой понимал ее одиночество.

Представьте себе паренька, родившегося в прокопченном от сажи доме, на древних улочках Порту, который долгое время верил, что он прямой дорогой идет к счастливой жизни. Но после событий 27 апреля 1802 года я с горечью осознал, что жизнь — это не пестрая ярмарка.

В первый день после этого я отказался покидать свою комнату. Я находился в таком истощении и замешательстве, что даже не мог плакать.

Время от времени я закрывал глаза и пытался найти утешение во сне. Когда я, наконец, нашел в себе силы рассказать о том, что случилось с Даниэлем, папа обнял меня своими сильными руками. Я поведал ему обо всем, даже о том, как я пил вино в таверне «Огурец», — никому больше я не рассказывал об этом событии.

Когда я закончил, он воскликнул:

— Господи, Джон, ты ведь еще ребенок. Не перекладывай на себя ответственность за все, что происходит в мире.

Это был хороший совет, но первые несколько дней я сидел в своей темной комнате, закрыв ставни, боясь увидеть отца Даниэля или сеньору Беатрис, не говоря уже о Виолетте.

Я боялся увидеть в их глазах упрек и осуждение своей слабости. Мы все знали, что Даниэль не мог спастись сам. Но я был рядом в тот день и не исполнил свой долг. А самое худшее было то, что я сам мог подтолкнуть его к смерти, рассказав ему о Виолетте.

Прошло несколько недель. Я уже не думал ежечасно о его безвременной смерти и о своей вине. Но даже сейчас я не могу смириться с тем, что мне уже тридцать три года, а ему навсегда останется четырнадцать.

И все же мне приятно думать, что он оставил мне не только свои маски, но также присущие ему смелость и дерзость. Мне кажется, что поначалу я только подражал этим качествам, но потом они стали в какой-то мере неотъемлемой частью моей сущности.

Похороны состоялись через три дня после смерти Даниэля. Мои родители присутствовали на недолгой церемонии, но когда они предложили взять меня с собой, я раскричался и устроил истерику.

В конце концов, со мной осталась бабушка Роза. Пока я лежал в кровати, она сказала мне нечто, чего я никогда не забуду:

— Знаешь, может, и лучше, что твой друг умер. Ведь его приемная мать — уличная девка. Именно потому он никогда и не видел ее. Этот бездомный побирушка оказывал на тебя дурное влияние, дитя мое.

Ее слова привели меня в такую ярость, что у меня началась лихорадка. В то время как домой вернулись родители, мой лоб горел от жара, а пульс бешено стучал.

Когда мы остались одни, я передал маме эти слова, и она никогда больше не оставляла меня с бабушкой Розой.

Несколько дней спустя, когда я лежал в кровати, у меня начались галлюцинации. Я ясно услышал, как Даниэль зовет меня, стоя перед моим домом на улице. Я подбежал к окну, и мне показалось, что я увидел, как он бежит вниз по улице. Я позвал его, но он исчез.

В следующую субботу я собрался с духом и отправился на рынок к Виолетте.

— Мне очень жаль, — начал я. — Мне так жаль. Я не хотел оставлять его. Я пытался… Изо всех сил пытался. Но я оказался… Я оказался слишком слаб. Прости, Виолетта…

Она взяла меня за руку. Мое сердце едва не выскочило из груди, и я чуть не расплакался из-за чувства благодарности. Но мне было стыдно признаться в том, что я сказал Даниэлю о ее планах уехать в Америку без него. Вместо этого я снова забормотал о слабости моих рук.

— Джон, пожалуйста, не вини себя.

— Ты не презираешь меня? — спросил я сквозь рыдания.

— Конечно, нет, — сказала она и поцеловала меня в лоб.

— Не могу поверить, что он мертв, — сказал я.

По щекам Виолетты потекли слезы. Она казалась такой хрупкой…

Когда она успокоилась, я сказал:

— Ты будешь приходить ко мне по ночам? Я так волнуюсь за тебя.

— Да, конечно.

— Обещаешь?

— Даю слово.

Вопреки своему обещанию, Виолетта никогда больше не навещала меня и не кидала камушками в окно. Иногда я проходил мимо ее прилавка и махал рукой, но она отворачивалась, словно я был ей противен. В конце концов, я перестал искать с ней встречи, убедившись, что она изменила свое мнение и презирает меня.

Я стал причиной смерти Даниэля, и мне не было прощения.

Через год Виолетта исчезла. Никто не знал, где она. Однажды сеньор Соломон, мясник, сказал мне, что как-то ночью ее дядя тайком вернулся в город и убил ее. Но я лучше разбирался в положении дел и был уверен, что она убежала от своей судьбы. Девчонка без единого фартинга в кармане могла сделать это только одним способом: уйти из города, не оглядываясь, и зарабатывать деньги всеми возможными способами. Я был уверен, что мы уже никогда не увидим ее.

Изнеможение охватило мою душу и тело; со дня смерти Даниэля я каждую ночь страдал от бессонницы.

Однажды утром мама обнаружила меня мечущимся в лихорадке. Следующие несколько дней меня мучили пульсирующая боль в голове, такая сильная, что мне было больно открыть глаза. У меня завелись вши; меня периодически бил озноб.

Я все еще слышал, как Даниэль иногда зовет меня. Я несколько раз видел, как он карабкается по плоским крышам домов на нашей улице.

Когда я сказал об этом маме, она схватила меня за руку.

— Я больше ни слова не хочу слышать о Даниэле! — закричала она. — Слышишь, Джон? Никогда!

Она разрыдалась, и папа увел ее.

Потом мама объяснила мне, что душа моего друга не может покинуть земной мир из-за того, что его смерть была насильственной, а также из-за его сильной привязанности ко мне.

Но сеньора Беатрис считала иначе.

— Скорее всего, это — колдовство, — заявила она и вставила мне в волосы веточку розмарина.

Еще она надела мне на шею талисман, ранее принадлежавший Даниэлю; я спрятал его под пижамой.

Когда она ушла, папа подошел к моей кровати и стряхнул веточку розмарина.

— Все это глупые суеверия, — вздохнул он, попыхивая трубкой. — Но это не причинит тебе вреда, а сеньора Беатрис будет довольна. Все, что тебе нужно для выздоровления, — объявил он, выпуская клубы сладкого дыма, — так это несколько недель абсолютного покоя и маминой заботы.