определенно происходит. Недавно в Гринвич-Вилледж проголодался жутко, начал харчевню искать – одни итальянские ресторации, где с вином и чаевыми никак не меньше семидесяти баксов выйдет, а без вина он не обедает. Бродит-бродит, под ложечкой сосет, а он никак не выберет место подешевле, но с приличной едой. Вдруг замирает посреди узкой улочки и хохотать начинает, громко так, надрывно, не стесняясь. Публика стороной обходит, однако не шибко удивляется – чокнутых тут хватает. А потому хохочет Костя, что со стороны взглянул и оценил ситуацию: без пяти минут миллионер ищет недорогой ресторан. Да пойди в любой, заплати кредиткой, тебе сейчас все доступно. Все!!! Привыкай, Костя Ситников, тратить деньги нескончаемые. Не может, ступор какой-то.

Из дневника Ситникова

Чему в Америке поклоняются, какие жизненные ценности исповедуют? Мерило всего – успех. И главное божество – удовольствие, фан. Заявляют о себе куда громче требований морали. Проблема общества – не в намеренном нарушении нравственных норм (как в России), а в невозможности их выполнять. Американцы публично осуждают пьяниц, заядлых игроков, вольности сексуальные, однако приемлют все это на практике. Отсюда – двойная мораль, на притворстве, лицемерии, фарисействе замешенная. «Догвилль» – великий фильм о фальши человеческих отношений, городок этот может быть где угодно, в любой части света, однако поместил его Триер в Америке. И по-своему прав.

То же и с законами. Всю жизнь мечется американец между желанием следовать им и нереальностью этого. Законов и регуляций уйма, некоторые являют свою противоположность, соблюдать их попросту невозможно. Такие законы опутывают человека, из силков этих не вырваться.

Но попробуйте отменить их – и страна ввергнется в хаос. Они, как атланты, держат непомерный груз; механизм законов есть механизм всего устройства общества.

Лернер по поводу американского права: это плохо пригнанное пальто, не по мерке сшитое: где-то свободно болтается, где-то слишком тесно. В Америке научились его носить. Если пригнать идеально по фигуре, взвоет страна.

Каждой черте характера обычно находится ее прямая противоположность. Великодушны американцы – и мелочно-скупы, радушны – и равнодушны, романтичны – и циничны, мечтательны – и прагматичны, расчетливы. Национальный характер? Где, в чем он?

И в то же время картина мира у каждого народа хотя бы отчасти своя, от других отличающаяся. Изымите из американского характера жажду личной свободы и независимости, наивно-стойкую веру в демократию, стремление к материальному благополучию – и что получите?

Не по себе Косте – ломка незаметно начинается, как на стадии привыкания к наркотикам; придется другим становиться: не скромным в потребностях, неприхотливым, как раньше, но живущим на широкую ногу, ради удовольствий, тратящим направо и налево без оглядки, удовлетворяющим причуды и сумасбродства богатого американца, а это, наверное, совершенно особое состояние. Большие деньги и есть наркотик.

А может, не надо меняться? – сам себя тихонько, ненароком спрашивает. Вовсе не плохо живет, богатство для него – не вожделенная мечта, ни в Москве, ни в Нью-Йорке особого значения деньги для него не имели и не имеют; да, без них худо, но и скромный достаток приемлем, никогда не желал он пупок рвать за лишние тысячи, но и тратить вынужден был аккуратно. Так-то оно так, но, коль скоро миллионы свалились, неужто продолжать существовать скромнягой и не попробовать здешней жизни сладкой, о которой все только и мечтают…

Говорят, каждый богатым или бедным рождается, на роду написано. Один миллионы зарабатывает, а скряжничает, экономит на пустяках, завидует до озноба ледяного тому, кто побогаче, в итоге радости от денег не испытывает, бедняком ощущает себя и живет с психологией бедняка; у другого немного в кармане, а ведет себя, как богач, тратит смело, без оглядки, с деньгами легко расстается и не завидует никому. Костя верит в то, что на роду написано. Кто он сам? Толком и не знает – понемногу от того и от другого, нет, пожалуй, от бедного больше. Как теперь научиться богатым быть?..

А еще начинает поселяться в Косте страх. Не в том, привычном понимании. Новый какой-то, утробный, цепенящий, парализующий. Не герой он: коль в темном переулке двое с ножом подойдут, скорее всего, драться не станет, отдаст кошелек. Однако и не трус, однажды на пожаре – горела гостиница в Астрахани, где находился по киношным делам в командировке, – вытащил соседку из задымленного номера. И в электричке как-то вступился за девчонку – пьяный тип тащил ее в тамбур насиловать. Нынешний страх Костин – свойства особого. Едет на работу, трафика нет, несутся все как угорелые, за рулем он замечательно себя чувствует, никогда о плохом не думает, теперь же частенько ощущает у горла серый, липкий, мерзкий комочек: вдруг кто-то в меня врежется или сам в кого-то? Крышка, в лучшем случае – инвалид. Жаль, жизнь-то только начинается, и какая жизнь! И машинально подошву с педали газа чуток приподымает, сбавляет скорость.

Теперь он, если без машины, не любит возвращаться домой поздно, сворачивает в темноте на другую сторону улицы при виде пары молодых людей, навстречу идущих; мнится, смотрят они на него как-то не так. Да и улицы переходит, только когда на светофоре белая фигурка пешехода возникает, не бежит сломя голову, а шагает осторожно, расчетливо и по сторонам глядит на всякий случай. Осмотрительный становится – во всем. В кармане стал носить баллончик с перцем. Не прочь купить пистолет. Неужели это я, Костя Ситников? Ты, ты! – бубнит кто-то внутри. Отныне будешь именно таким, и только таким, нравится это тебе или не нравится.

Но все в жизни уравновешено. Пришел один страх – и исчез другой. Страх нищей старости. Как же боятся этого иммигранты под пятьдесят, вынужденно начавшие работать здесь с опозданием в столько лет! Призрак маленькой пенсии и неизбежной зависимости от дочери или сына мучает и угнетает. Жить не хочется. Детям, оперившимся в Америке в срок, страх этот вовсе неведом, а вот родителям… И Костя задумывался над тем, как жить будет в старости, и не находил ответа. Беспросветно все, придется каждый доллар экономить. Не просить же денег у Дины… Это ж совсем унизительно, постыдно. А теперь – все по-другому, он богат, а значит, независим до конца дней своих, еще дочери поможет. И чувство защищенности от всех и от всего словно крылья дает, изгоняет прежний страх.

Как мелки с жизнью нашей споры.

Как крупно то, что против нас.

Когда б мы поддались напору

стихии, ищущей простора,

мы выросли бы во сто