— Ареле, люди будут смеяться над тобой.

— Я тосковал по тебе все эти долгие годы.

— О, Ареле, это правда?

— Да. Когда я увидал тебя, то понял, что по-настоящему никого не любил до сих пор.

— А у тебя было много девушек?

— Не очень, но с некоторыми я спал.

Казалось, Шоша обдумывает это.

— А с этой актрисой из Америки у тебя что-нибудь было?

— Да.

— Когда? До того, как ты пришел ко мне?

Мне следовало сказать «да». Вместо этого я услышал, как я говорю: "Я спал с ней той ночью, после нашей встречи". Я тут же пожалел о своих словах, но признаваться и хвастаться вошло у меня в привычку. Быть может, я научился этому у Файтельзона или в Писательском клубе. Я теряю ее, подумал я. Шоша попыталась отодвинуться от меня, но я держал ее крепко. Я чувствовал себя как игрок, который поставил все, что имеет, и ему уже нечего терять. Было слышно, как стучит в груди у Шоши сердечко.

— Зачем ты сделал это? Ты ее любишь?

— Нет, Шошеле. Я могу делать это и без любви.

— Это те так делают. Ты знаешь кто.

— Шлюхи и коты. Все к этому идет, но я еще способен любить тебя.

— А другие у тебя были?

— Случалось. Не хочу тебе лгать.

— Нет, Ареле. Тебе не нужно обманывать меня. Я люблю тебя, какой ты есть. Только не говори мамеле. Она подымет шум и все испортит.

Я ожидал, что Шоша будет расспрашивать о подробностях моей связи с Бетти, и был готов рассказать ей все. Не собирался я скрывать, что спал и с Теклой, хотя у нее жених в армии и я пишу ему письма под ее диктовку. Но Шоша, видимо, уже позабыла, что я ей рассказал, или просто перестала думать об этом, считая это маловажным. Может быть, у нее прирожденный инстинкт соучастия, о котором говорил Файтельзон? Мы отправились дальше и вышли на Мировскую. Овощные лавки уже закрылись, на тротуарах валялись пучки соломы, обломки деревянных ящиков, клочки папиросной бумаги, в которую обычно заворачивают апельсины. Рабочие поливали из шланга кафельные плиты. Торговцы и покупатели уже почти разошлись, но было слышно, как они пререкаются напоследок. В мое время здесь в огромных чанах держали некошерную рыбу, без чешуи и плавников. Здесь же продавали раков и лягушек, которых едят гои. Резкий электрический свет освещал рынок даже ночью. Обняв Шошу за плечи, я увлек ее в нишу:

— Шошеле, хочешь быть моей?

— О, Ареле, ты еще спрашиваешь!

— Ты будешь спать со мной?

— С тобой — да.

— Тебя целовали когда-нибудь?

— Никогда. Один нахал попытался на улице, но я убежала от него. Он бросил в меня полено.

Неожиданно мне захотелось порисоваться перед Шошей, пустить пыль в глаза, потратить на нее деньги.

— Шоша, ты только что говорила, что сделаешь все, что я ни попрошу.

— Да. Сделаю.

— Я повезу тебя в Саксонский сад. Мне хочется прокатить тебя на дрожках.

— Саксонский сад? Но туда евреев не пускают.

Я понял, о чем она говорит — когда здесь была Россия, городовой у ворот не впускал в сад евреев в длинных лапсердаках и евреек в париках и чепцах. Но поляки отменили этот запрет. К тому же на мне было европейское платье. Я уверил Шошу, что нам можно ходить везде, где только захотим.

— Но зачем брать дрожки? — возразила Шоша. — Мы можем поехать на одиннадцатом номере. Ты знаешь, что это такое?

— Знаю. Идти пешком.

— Стыдно попусту тратить деньги. Мамеле говорит: "Дорог каждый грош". Ты потратишь злотый на дрожки, а сколько мы покатаемся? Может быть, полчаса. Но если у тебя куча денег, тогда другое дело.

— Ты когда-нибудь каталась на дрожках?

— Ни разу.

— Сегодня ты поедешь на дрожках со мной. У меня полные карманы денег. Я тебе говорил, что пишу пьесу — пьесу для театра, и мне уже дали три сотни долларов. Я потратил сотню и еще двадцать, но сто восемьдесят у меня осталось. А доллар — это девять злотых.

— Не говори так громко. Тебя могут ограбить. Раз пытались ограбить какого-то деревенского, он стал отбиваться, и ему всадили нож в спину.

Мы прошли по Мировской как раз до Желязной Брамы. С одной стороны здесь находился Первый рынок, а с другой — длинный ряд низеньких будочек, где холодные сапожники продавали башмаки, туфли, даже обувь на высоких каблуках, протезы для одноногих. Все они были заперты на ночь.

— Мама правду говорит, — сказала Шоша. — Это Бог послал мне тебя. Я уже рассказывала тебе про Лейзера-часовщика. Мама хотела устроить, чтобы он посватал меня, только я сказала: "Я останусь одна". Он лучший часовщик в Варшаве. Ты можешь принести ему сломанные часы, и он их так починит, что они будут сто лет ходить. Он увидал твое имя в газете и пришел к нам: "Шоша, привет тебе от твоего суженого!" — сказал Лейзер. Так он тебя называет. И когда он сказал так, я поняла, что ты должен прийти ко мне. Он говорит, что знал твоего отца.

— Он в тебя влюблен?

— Влюблен? Не знаю. Ему пятьдесят лет или даже больше.

Подъехали дрожки, я остановил их. Шоша затряслась:

— Ареле, что ты делаешь? Мама…

— Забирайся! — И я помог ей взобраться, потом сел сам.

Извозчик в клеенчатой кепке, с железной бляхой на спине, обернулся: "Куда?»

— Уяздов бульвар. Аллеи Уяздовски.

— Тогда за двойную плату.

Сначала проехали через Желязну Браму. При каждом повороте Шоша валилась на меня:

— Ой, у меня кружится голова.

— Не бойся, я доставлю тебя до дому.

— Улица совсем по-другому выглядит, если отсюда смотреть. Я прямо как царица. Когда мама узнает, она скажет, что ты соришь деньгами. Вот я сижу с тобой в дрожках, и это, наверно, мне снится.

— И мне тоже.

— Сколько трамваев! И как тут светло. Как днем. Мы поедем на модные улицы?

— Можно их и так назвать.

— Ареле, после того случая, когда я ходила в погребальное братство, я никуда не уходила с Крохмальной. Тайбл везде ходит. Она ездит в Фаленицу, в Михалин, где только она ни была. Ареле, куда ты везешь меня?

— В дремучий лес, где черти варят маленьких детей в больших котлах и голые ведьмы с огромными грудями едят их с горчицей.

— Ты шутишь, Ареле?

— Да, моя милая.

— О, никто не знает, что может случиться. Мама всегда твердила мне: "Тебя никто не возьмет, кроме Ангела Смерти". И я тоже думала, что меня скоро положат рядом с Ипе. И вот я прихожу домой с фунтиком сахару, а там — ты. Ареле, что это?

— Ресторан.

— Погляди, как много огней.