— Прекрати! — Я ловлю его за руку. — Что ты хочешь сказать? Я думала, ты и так знаешь свою цель. Ты же хочешь быть священником?

— Конечно. Но это не все. Далеко не все.

Мы уже подошли к Лондонскому мосту, так что Йори затихает. То ли не желает, чтобы его подслушали в толпе, то ли просто не хочет отвечать. Но мне очень интересно, что происходит. Участвует ли Йори в заговоре против королевы как-нибудь, помимо «благословения нашего дела», как выразился Кейтсби? Я не понимаю. Йори верный и пылкий, но мечтает жить по правилам, а значит, не станет рисковать всем, лишь бы их нарушить.

Через час мы перебираемся на другую сторону реки и протискиваемся сквозь толпу Саутворка в сторону Ламбета. Улицы здесь шире, деревьев на них больше, замерзшая грязь и нечистоты под ногами сменяются булыжной мостовой, присыпанной чистым снежком. В Ламбете нет ни души, но Йори не торопится возобновить разговор. Я пытаюсь понять, как навести его на нужную мысль, но он вдруг начинает говорить, так же неожиданно, как и замолк.

— Когда вы впервые рассказали мне о плане своего отца, я ничего не понял. Я знал, что он чувствовал, и даже соглашался с ним, но… лишь в теории. Но убить кого-то… Не кого-то, а саму королеву… Я не представлял, что соглашусь иметь с этим дело, что я позволю подобному случиться. Это шло вразрез с моей верой.

Если бы Йори не употреблял прошедшее время, я бы испугалась. Именно такие слова говорят перед тем, как предать.

— Но я начинаю понимать, что это дело не только веры. Когда она казнила первого священника, вера перестала иметь значение. Он, очевидно, имеет в виду королеву. — Она превратила духовное дело в политическое. Кейтсби говорит, что если мы будем играть по правилам, которых больше не существует, то обязательно проиграем. А если мы проиграем, что нам останется? — Йори говорит все громче и громче, и я бы попыталась остановить его, если бы не боялась, что тогда он только сильнее распалится. — Я не сразу понял. Я думал, что убийство королевы будет местью за вашего отца. Но теперь я вижу, что дело не в нем, не в королеве и даже не в Кейтсби. Это касается всех.

Я киваю, хоть и не согласна. Для Йори, может быть, дело. не в отце и не в королеве. Но для меня это главное.

Наконец мы добираемся до Норт-хауса. Он выглядит заброшенным: ставни закрыты, перед дверью намело сугробик, фонари не горят, на дорожке валяются ветки. Но так и задумано. Дому надлежит казаться пустующим, а Кейтсби все должны считать обычным джентри, занятым тем, чем заняты все люди со средствами: может быть, он уехал в поместье или наносит визит одному из множества друзей. На самом же деле он сидит в темном доме и плетет заговоры.

Мы с Йори направляемся к боковому входу, предназначенному для слуг. Лестница уходит вниз, к маленькой дверце. Служанка Кейтсби, которую я зову Гранитной горгульей, открывает дверь, улыбается Йори и хмурится мне. Проводит нас в гостиную — в ту же комнату, где нас приняли в первый день.

Кейтсби, одетый в красное и щеголеватый, сидит у камина. Братья Райт склонили одинаковые головы над каким-то механизмом, Том Второй пишет, а Том Первый проглядывает книгу. Кейтсби благодарит нас за то, что мы пришли, и приглашает Йори совершить немыслимое для меня — отслужить мессу.

Йори открывает шкаф в углу комнаты, что-то там ищет, а потом достает из ящика Библию, чашу и покров, каравай хлеба — интересно, сколько он там хранился — и бурдюк, наверняка полный святой воды. Йори проделывает все это спокойно, хоть и с подобающим трепетом, остальные тоже спокойны, и это меня злит. Кейтсби держит святыни открыто, не в тайнике и не под замком, а просто в шкафу, как посуду или скатерти, а не предметы, за обладание которыми могут повесить. Он мог бы еще установить статую святого Петра в своем саду! Думаю, он верит, что его спасут богатство и положение в обществе. Но ведь я стою перед ним живым доказательством обратного.

Я боюсь, пока тянется бесконечная месса. Я встаю, и сажусь, и опускаюсь на колени, повторяю «Аминь» и «Господи, помилуй», и почти не слышу, как Йори говорит о свете и тьме и о бессмертных душах, потому что смотрю на дверь и прислушиваюсь — не раздадутся ли удары кулака и крики. Никто не приходит, но к последней «Аллилуйя» я так выматываюсь, что вся дрожу и хватаюсь за подлокотники кресла с такой силой, что ноют пальцы.

— Что-то случилось, Катерина? — спрашивает Кейтсби. — Вы напряжены.

— Напряжена? Да как вы можете служить мессу в открытую? — Слово «месса» я произношу шепотом. — Вы же знаете, что случится, если нас поймают. Или вам еще раз рассказать?

Я даже не пытаюсь казаться спокойной, на меня все смотрят, и даже Йори отвлекается от потира, который он начищает, и смотрит на меня.

— Почему мы не ушли в погреб? Почему не заперли дверь? Зачем вообще служить мессу, если она запрещена законом под страхом смерти?

Я уже вскочила. Лицо горит, ладони мокрые, сердце бьется неровно, как будто я снова оказалась в темных коридорах Ланхерна. Как будто я снова вижу, как падает меч, как убивают моего отца, снова опускаюсь на колени рядом с его телом, шепчу слова, которых он не услышит, и сжимаю его холодеющую руку.

Горе изменчиво, как корнуолльское небо. Я никогда не знаю, когда оно отступит, а когда схватит за горло, но сейчас оно меня затопило. Я считаю от пяти до единицы и стараюсь взять себя в руки: если Кейтсби решит, что я не владею собой, то отстранит от дела. А ведь больше у меня ничего нет. Я сжимаю пальцами нос, чтобы остановить слезы, но Кейтсби уже берет меня за руку сильной мягкой ладонью.

— Не надо. Не говорите того, чего не думаете. Не позволяйте забрать у вас еще и это.

В библиотеке уже стало тихо. Вовсе не из-за благоговейного отношения к прекрасной и опасной мессе Йори. Просто мужчины никогда не знают, что делать, если плачет женщина. Может быть, Кейтсби не в состоянии этого вынести, может быть, он пытается дать мне возможность побыть одной там, где такой возможности на самом деле нет. Но пока я сижу в его бархатном кресле сливового цвета и шмыгаю носом, слушая потрескивание огня в камине и пытаясь плакать потише, он вдруг говорит:

— Все начинается с идеи. Идеи непогрешимы и несокрушимы. В отличие от тех, кто их исповедует. Люди умирают, их имена забывают, а идеи живут еще сотни лет. Идея, чье время пришло, сильнее целой армии. Именно поэтому я создал этот заговор. Я верю, что он изменит мир. Не я, не мои люди, а идея. Но я оказался неправ.

Голос Кейтсби тих, как шелест прибоя, но он скрывает в себе мощь океана. Я больше не плачу, мужчины не ерзают неловко, Йори прекратил полировать потир. Мы все слушаем — не только ушами, но и всей душой.

— Идеи не пишут историю. Ее пишут люди, мужчины и женщины. — Он с улыбкой смотрит на меня. — Мы даем им жизнь. Если идея умирает, мы не можем ее оплакать. Но мы можем оплакать человека. Вспомнить его имя. Разве история — это не жизни величайших людей? Я медлил, не давая заговору имени, хотя оно было у всех великих заговоров. Но теперь, полагаю, мы можем окрестить его заговором Арунделов. В честь Ричарда — и Катерины, которая воплотит нашу идею в жизнь. И люди в очередной раз окажутся выше идеи.