Над нами, прямо над лестницей, кто-то движется в полутьме. Это единственное место в театре, не освещенное полуденным солнцем. Я слежу взглядом, как человек исчезает и снова появляется, уже внизу, в проходе, ведущем к сцене. Это один из актеров. Он неторопливо идет к нам, не обращая внимания на жесты Шекспира.

Я уже видела этого юношу. Один раз в «Элефанте» и второй — в день прослушивания. Он сидел наверху, воображая, что его там не увидят. Как будто он считал, что никто, кроме него, прятаться не умеет. Только он не знал, что я наблюдаю за ним так же, как он за мной. Я видела, как он перегнулся через перила, когда я прочитала стихи Марло, видела, как он достал лист пергамента и что-то на нем записал. Видела, как он закрыл папку и сел прямо, исчезнув в полутьме. А теперь он легко вспрыгивает на сцену и встает рядом со мной. Я наконец-то могу рассмотреть его при свете.

Он не очень высокий, ненамного выше меня. Весь какой-то резкий и темный — волосы темные, брови темные, скулы высокие. Глаза у него твердые, синие как лед. Такие я один раз в жизни видела у особенно злобного козла по имени Тин. Милое имя, если не знать, что по-корнуолльски это значит «задница». Юноша не похож на актера, на человека, который произносит чужие слова. Он живет собственную жизнь, причем не слишком приятную: встреть я такого человека на темной лондонской улице, убежала бы прочь.

— Виола-Цезарио, познакомься с герцогом Орсино, — объявляет Шекспир. — Орсино, познакомься с Виолой-Цезарио.

Если юноша и узнает меня, то молчит. Смотрит козлиными глазами и улыбается той же улыбкой, что в трактире. Но если среди выпивки и костей она казалась дружелюбной, то теперь стала снисходительной. Как будто он слишком хороший актер, чтобы возиться с новичком вроде меня. Я возвращаю ему еле заметную улыбку и оглядываю с ног до головы, как будто тоже оцениваю его и не слишком-то впечатлена. Это не лучший способ начать первый день в театре, но я пришла сюда не за друзьями. У меня есть дело.

Шекспир в восторге от нашего безмолвного диалога. Он хохочет:

— Чудесно! Уже стали врагами! Это хорошо. Виола-Цезарио, в последнем акте Орсино обвинит тебя в том, что ты женишься на Оливии, а затем убьет. Дождаться не могу! Это будет великолепно! Орсино, мальчик, ты знаешь текст?

«Мальчик» — неподходящее слово для Орсино. Вряд ли он вообще был когда-то мальчиком, скорее всего, сразу появился на свет мрачным юношей лет двадцати от роду. Однако он кивает, коротко и резко.

— Начнем там, где остановились. Акт первый, сцена четвертая. Виола, эти строки где-то внизу стопки. Разложено не по порядку, так что ты поищи сама. Это первый день Виолы на службе у Орсино, она одета парнем и притворяется придворным по имени Цезарио. Видишь?

Я перебираю листочки, глядя на цифры, нацарапанные в уголках. Наконец нахожу строки 1.4.14, 1.4.15, 1.4.41. Сами по себе они не имеют смысла, я не знаю, что идет до них и после. Но мне придется это выяснить — как и все остальное. Я перекладываю их по порядку, быстро запоминаю и киваю Шекспиру, коротко и резко. В эту игру можно играть вдвоем.

Орсино отходит от нас и встает у края сцены. Оглядывается, как будто не видя меня, и открывает рот:

— Кто знает, где Цезарио?

Я думаю о Виоле. Она не служанка, но ей приходится притворяться, чтобы устроить свои дела, и она хочет сохранить место за собой. Шекспир сказал, что это ее первый день на службе. Значит, ей страшно, и она хочет угодить. Я думаю, что она чувствует себя так же, как я сама, так что изобразить ее несложно.

Я спешу к Орсино, покорно и радостно улыбаясь:

— Я здесь, к услугам вашим, государь.

Первая неделя репетиций оборачивается катастрофой.

Это, конечно, неизбежно из-за притока новых людей, всполошивших маленькую вселенную «Глобуса», которая живет по собственным правилам. Бёрбедж и его друзья, профессиональные актеры, много лет выступающие на сцене, не скрывают своей нелюбви к новичкам. Они утверждают, что отбирали новеньких небрежно, что гораздо лучших актеров отвергли, что отсутствие опыта портит пьесу, что их труд пропадает зря. Это все правда. Шекспир выслушивает эти жалобы и справляется с ними по мере сил, то есть не слишком хорошо.

Он ходит по сцене, когда новички репетируют, меняя их реплики на ходу, царапая на обрывках пергамента непонятные каракули и впихивая их прямо в руки актерам. Если они роняют пергамент или, господи упаси, не сразу могут прочитать его почерк, он орет. Бёрбедж и остальные не помогают. Они стоят в сторонке, фыркая, закатывая глаза, обмениваясь оскорблениями. Мальчишки, прикидывающиеся взрослыми.

Весь этот хаос усложняет и мою работу. Сначала пьеса была моей, но она преображается так быстро, что мне уже сложно запомнить собственные реплики, которые меняются по два-три раза на дню. Это отвлекает от главной цели, то есть от подозрений. Пятеро новых актеров, три юноши и двое взрослых мужчин, так запуганы Бёрбеджем, что по-прежнему держатся отстраненно и тихонько стоят за кулисами, пока их не вызовут. Одиннадцать дублеров и двадцать рабочих еще хуже: они стараются слиться с фоном, и все попытки их найти привлекают ненужное внимание уже ко мне — мне же не положено этого делать.

Через неделю наблюдений и ковыряний в прошлом подозреваемых я не узнаю почти ничего сверх того, что успел понять на прослушивании. Я должен сократить свой список, выделив среди тридцати семи подозреваемых тех, на ком нужно сосредоточиться. Сейчас ни один из них не кажется мне подозрительнее другого, так что следить пришлось бы за всеми, но это невозможно. Я понимаю только, что им неуютно. Тот, кому неуютно, ведет себя осторожнее, совершает меньше ошибок и не склонен действовать по определенной системе, которая неизбежно рано или поздно будет нарушена, если человек выдает себя за другого.

Скоро пробьет три часа, конец репетициям. Дни нынче коротки, а тени длинные. На сцене уже становится совсем темно и холодно, когда Шекспир нас наконец отпускает. Я иду в гримерную с другими актерами. Они заматываются в плащи, надвигают поглубже шляпы, завязывают шарфы — собираются уходить. Мы пока еще не репетируем в костюмах, слишком рано, но Шекспир любит, когда мы двигаемся на сцене проворно, и говорит, что теплая одежда «убивает стремительность», хотя на дворе зима и все дрожат от холода.

Я решаю, что можно попробовать завязать дружбу с одним из моих подозреваемых. Познакомиться с кем-то — заставить его себе доверять — первый шаг к тому, чтобы он стал с тобой откровенен. А чем ближе я кого-то знаю, тем проще мне почувствовать, что мне лгут.

Я обдумываю варианты. Томас Алар, представляющий Оливию. Он светловолос, голубоглаз и высок, но не слишком хорош собой. Руки и ноги у него худые и костистые, а когда он говорит, кадык пляшет на шее. Он ведет себя тихо, как и остальные новички, но я хорошо помню его на прослушивании. Он напялил платье, хотя этого не требовалось, и говорил фальцетом. Шекспир очень смеялся. Еще он сказал, что ему восемнадцать, а у него уже борода растет, как у двадцатилетнего. Помню, как он стрелял глазами на галерку. Штаны на нем коротковатые, куртка тесна, а вот туфли новые, кожаные, блестящие и чистые. Слишком много противоречий.