– Ну, живи.

С тех пор, когда звонила домой и трубку брала мать, слышала:

– У тебя есть грех. Тебе надо покаяться!

Перед лицом возникало складчатое бульдожье лицо и смотрящие в разные стороны глаза. Эти глаза были немного татарские. Глаза степной княжны. Мне было легче, если не видела мать больше месяца, но это получалось редко.

– Я давала тебе деньги! Я тебя вырастила!

Конечно нет! Ей не было до меня дела.

Лирика обустройства в квартире поэта под звук воспоминаний завершилась звонком в дверь. Предлагали картошку. Мгновенно вспомнила, что через полчаса должна быть у Рыси, благо это соседний двор. Граммы были уже у меня, все остальное – там. Что-то ожидало, но что именно?

Переходы за чрезвычайно короткое время обросли ларьками, в которых продавали почти все, но меня интересовала одежда. Здесь была палатка «Панинтера», новой марки одежды для молодежи, к которой очень быстро привязалась, импортное трендовое шмотье, намного менее интересное, чем стильные вещицы за сто рублей от «Панинтера», обувь, перчатки и многое другое. На Черкизовском все это копейки стоит, повторяли женщины, рассматривая витрины. Конечно, на Черкизовском. Но как и когда туда поехать? Очень хотелось.

Трешка в кооперативном доме, где было гнездо Рыси, спланирована так, что средняя комната, и по метражу, и по обзору из окон, находилась именно в середине квартиры. Это была комната хозяйки (и хозяина, когда он был жив). Почти весь центр занимал стоящий на низком каркасе квадратный матрас. По краям расставлены антикварные этажерки и небольшие шкафчики с ящиками. Крупной мебели не было. Впервые увидела такую организацию пространства, и очень понравилось.

Большая комната была гостевой, в маленькой располагалась мастерская Рыси. Там аккуратно и, возможно, дорого сделана была раковина и вмонтировано в стену огромное зеркало. Трубы, по которым вода поступала в раковину, шли по полу и по стене. Стены мастерской оклеены моющимися и довольно дорогими обоями «Версаль», на окне волновались от ветра жалюзи. В углу стояло большое мягкое кресло, над которым нависала полочка с набором фенов.

Большая комната обладала узким стильным балконом, на котором можно было летом спать, вытянувшись, или делать специфическую гимнастику, в которую не входят упражнения для рук и ног. Окна были завешены матовым плотным тюлем без узоров. А вот стены были очень интересные. Весь инфернальный спектр, который наблюдает первитиновый торчок, в просторечии – винтовой, был тщательно и не без нежности изображен на всех четырех – с завидной последовательностью и соблюдением цветовых переходов. Мне приходилось и раньше видеть расписанные стены флэтов, но здесь было что-то необычное. Стены так важны потому, что через пару часов в них мне откроется то, что потом никогда не повторялось, да и не нужно.

– Кто это? – спросила, указав на длинное алмазно-черное лицо с трагическими тенями.

– Диаманда Галас, – ответила Рысь, – греческая певица.

Кто такая Диаманда Галас, еще не знала. Потом, когда услышала ее голосину и увидела, еще много позже, записи, поняла, что это греческая менада. Поцелуй древней земли, вылившийся в плоть и кровь красивой женщины. Но образ был страшный, демонический. Впрочем, Античность вся такова.

Из мебели в большой комнате было несколько книжных шкафов, из-за которых выглядывали нарисованные видения (в том числе Фрейд, Гитлер и Эйнштейн, и подержанный, но оттого кажущийся уютным диван.

В квартире кроме Рыси и меня находились два человека. Первый жил с Рысью, второй – нет, но он был настоящий Голицын. Первый был Дубль, рокер, обладавший некоторой известностью, крайне амбициозный. Дубль был рыжим, как покойный муж Рыси, но не настолько. Когда заглянула в комнату, он ползал по матрасу почти голым, в трусах и длинной майке. За ним ползал солдатский ремень, которым выполнялась перетяжка вен. Бледная, но очень сильная мосластая рука крепко и ловко держала полную машину с золотистым раствором. Услышав меня, Дубль ползать прекратил, посмотрел мрачновато, улыбнулся сквозь усы и бороду и бросил, аристократично картавя:

– А! Дермоватый папаверум пришел.

Опиум то есть принесли.

– Ты не понимаешь, это процесс, – возник у меня за спиной Голицын. Словно прочитал мысли.

Первое, что подумала, увидев Дубля, это: почему такой крутой профи не может вмазаться, а ползает как младенец по всему матрасу.

– Ты не понимаешь, – продолжил Голицын. – Это настоящая иглофобия. Вены прячутся, и он их вызывает. Для этого нужно время. Это процесс. А не то что – ширнулся абы ширнуться.

Голицын был невысок ростом; несмотря на разнузданную жизнь, обладал завидной физической формой, да и спорт он любил. Когда повернулся, чтобы идти в кухню, с ужасом увидела на его затылке аккуратно выбритый полумесяц. Этот затылок почувствовал мой вопрос.

– Это моя Ханна выбрила полумесяц. Опасной бритвой, а больше никакой не было. Полумесяц – знак того, что мусульманский мир – единственный сейчас, сохраняющий аутентичность. Я хочу стать шахидом.

Наблюдая, как Рысь немного нервно заканчивает последние приготовления к приему опиума, Голицын продолжал болтать. Его абсурдные, но воздушные истории снимали исходившее от Рыси и Дубля напряжение.

– Мы с Ханной наелись грибов. А потом читали Лимонова, «Голый завтрак». И завтракали остатками грибов, конечно, голые и в ванне. Ханна опаздывала на репетицию, но я сказал ей: «Спокойно, ты похожа на бойкую гимназистку накануне Великого поста». Она успокоилась и не опоздала. И вот я здесь.

– Дубль, опиум будешь? – спросила Рысь, явно не желая делиться с сожителем.

– Да ну ваш дермоватый папаверум! Прибалдел и поблевал. А винт – это космос. Это работа над собственной личностью. Это все слои и масса миров в них.

– Тогда не набираю. – Рысь явно что-то беспокоило, и то был не Дубль. Она была ужасно суеверна.

Спустя минуты три Дубль, в штанах и рубашке поверх футболки, возник в кухне. Сочно рыкнул:

– А ты оставь все же.

– Вмазался? – спросила не в тему. За такое можно было бы и по лицу мне дать. Это было хамство. Но Дубль только чуть ухом повел.

– А ты как думаешь. Жизнь торчка трудна и полна опасностей.

Тогда еще не было слова «психонавты». Вещи назывались своими именами. Хотя имена имеют свойство изменяться.

Дубль был спецом по психоатаке. Однажды он ночевал в дедовой квартире с девушкой. Вечером и утром требовал, чтобы заняла у соседей денег или попросила солутан. Для приготовления винта. Все остальное у него было. Не пошла, а это стоило дорого. Сопротивляться Дублю, когда он начинает атаку, было сложно. Это значило, что некоторое время ты будешь жить с тем, что ты никто, ничто, ни на что не способен, а кроме того – холуй и предатель. Все эти слова Дубль умел всадить в голову собеседника так, что они там начинали жить, как тараканы или дрожжи. У меня плохой психоиммунитет, но за солутаном не пошла, и, возможно, потому Дубль испытывал ко мне нечто вроде уважения.