Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Волков: Всех, наверное, била нервная дрожь? В ожидании?
Евтушенко: Ну, любопытно и страшновато было. Но Берия почему-то не явился.
Волков: Вообще соприкосновение с компетентными органами вселяет в писателей – я заметил просто по тому, что читал, – смесь такого любопытства и страха. Как будто тянет заглянуть в бездну! Так было с Бабелем, когда он дружил – больше, чем дружил, – с женой Ежова. Или с Маяковским, который тоже дружил с чекистами.
Евтушенко: Да, с ЯковомАграновым. Но неизвестно, была ли это дружба. Агранов был необразованный человек.
Волков: Лиля Брик говорила мне, что это быланастоящая дружба.
Причастность к каким-то секретам и к аппарату, одновременно засекреченному и мощному, – что-то есть в этом, наверное, гипнотическое. То, что притягивает писателей. Нет?
Евтушенко: Не знаю, меня это не притягивало никогда.
Волков: Значит, вас бог миловал в этом смысле, Евгений Саныч.
Евтушенко: Это ужасно было – похороны Сталина. Когда люди вдруг начали чувствовать, что шагают по живым человеческим телам, они стали преображаться. И кто-то поджимал ноги, кто-то не поджимал…
Волков: Такой кровавый карнавал.
Евтушенко: Главное – спастись самому, не попасть под ноги другим. Так это я там почувствовал. Мы были вместе с поэтом Германом Плисецким, он, кстати, написал очень хорошую вещь – «Труба». Трубная площадь… Замечательная поэма. И тогда мы – и Гера, и я, и еще там некоторые люди, я не знаю даже, кто из нас был инициатором, – мы поняли, что нужно как-то соединяться, людей объединять, рассекать сегментами буйствующую толпу, иначе она сойдет с ума. И мы стали на цепочки разделять людей: сцепляли руки и рассекали ими бушующее, ничему не подчиняющееся, всклокоченное, взбудораженное море. Море, которое грозило растоптать всех и уничтожить, если ты попадал внутрь этой коловерти. Мы с Германом все время рядом держались, и получилось, что мы с ним были одними из организаторов цепочек, которые спасли очень много людей. А когда я пришел домой – я так и не попал в Колонный зал, где стоял гроб со Сталиным, – мама спросила: «Видел Сталина?» Я сказал: «Да, я его видел». Потому что то, что я видел, – это и был Сталин. И самое страшное было в том, что офицер кричал: «Инструкции нет!» Все ж ему говорили: «Отодвиньте грузовики!»
Волков: То естьтяжелые военные грузовики, которые загораживали проход.
Евтушенко: А он кричит: «Инструкции нет!» Вот это и был Сталин. Его тень зловещая. Когда люди отвыкли действовать как люди. Когда не спасаешь людей, а думаешь о каких-то инструкциях.
Волков: Сколько же народу погибло в этой толпе? До сих пор нет точной цифры.
Евтушенко: Ну, четыреста-пятьсот, это уж точно. А еще раненых было много и потоптанных. Когда я перед работой над фильмом «Похороны Сталина» просматривал уйму киноархивов, я нашел уникальные кадры. Кстати, часть из них – впервые показаны в моем фильме. Например, потрясающие кадры, когда на самолетах свозили цветы со всей страны к Сталину и Красная площадь была просто завалена цветами. Цветы, цветы, цветы… И это мне удалось вмонтировать. Я начинал сначала с цвета, потом переходил на черно-белое, потому что похороны Сталина снимались в черно-белом варианте. На Трубной же никто не снимал. Но там действительно была иностранная корреспондентка какая-то, у которой отобрали фотоаппарат, – это мне позволило снять Ванессу Редгрейв в роли корреспондентки.
Ванесса приехала случайно, позвонила: «Ты, говорят, фильм снимаешь интересный о Сталине? А можно материалы посмотреть?» И когда посмотрела, ей так понравилось, что она сказала: «Ох, как жалко, что у тебя нет эпизода для меня!» И всё – пиши пропало! На следующий день у меня уже был переведен текст. Мой друг Альберт Тодд[24] был здесь, он снимался у меня в роли американца, и мы сделали эпизод для него и Ванессы. Я ему подарил Ванессу Редгрейв. Вечером мы ее сняли, она бесплатно снялась. Так что это было чудо. И всё было так, как и было исторически. Я видел, как отнимали у той журналистки фотоаппарат.
Хороший профессионал Андрей Кончаловский снял фильм «Inner Circle» – «Ближний круг», но сделал страшную ошибку. В его фильме люди, которые шли хоронить Сталина, несли его портреты. Никто не нес ни одного портрета на самом деле. Ни одного! Портрет Сталина был только у входа в Колонный зал, а больше нигде не было.
Волков: А эта давка страшная произошла ведь на Трубной?
Евтушенко: На Трубной, да. Из-за того, что там поставили грузовики.
Волков: Это была спонтанная реакция людей, которые действительно хотели увидеть в последний раз Сталина?
Евтушенко: Не только. Там были разные люди: там было просто любопытство, там было горе… Но на Трубной это превратилось уже в борьбу за жизнь. Когда тебя стискивала толпа, это страшные моменты были! Я помню, как поджимал ноги, потому что по живому уже ноги шли, как ныряли люди в канализацию там, на Трубной… И было одно метеорологическое чудо, которое в кино не получилось, к сожалению, но у меня в стихах описано, тогда родилось четверостишие:
Настолько плотным было это людское дыхание, что от него качались ветки! Это невозможно! Мы пробовали передать разными трюками, но не вышло! И горы сложенной обуви, которые напоминали картину Верещагина «Апофеоз войны»… Горы обуви… пуговицы… И люди лежали… просто мертвые люди.
Волков: Да, это одна из самых символических катастроф. Это не сотни тысяч или миллионы, которые погибли в террор, но это трагедия публичная, массовая, в центре Москвы, и очень символическая, очень. Кровавый конец кровавого режима.
Евтушенко: Я хочу сказать вам к собственной гордости одну вещь. Когда мой фильм смотрели люди, которые были в этой очереди, ни один не догадался, что съемки были сделанные, а не документальные. «А все-таки где вы нашли эти кадры?» – меня спрашивали. Но мне помогли тогда очень многие режиссеры. Вот для съемок этой сцены пришел Говорухин, пришел Алеша Симонов, Савва Кулиш пришел, потому что снять такую сцену в одиночку невозможно было. Мы снимали разными камерами, они свои камеры притащили. Помогали мне все эти шесть дней.
Волков: Евгений Саныч, вы говорили, что эта страшная сцена стала для вас началом крушения вашего личного мифа о Сталине…
Евтушенко: Оно случилось раньше, это крушение. Но вот раздвоенность какая-то в чувствах к Сталину была. Тетка-то моя, Ира Гангнус, мне раньше сказала, году в сорок пятом еще, – я никому ее не выдал, конечно, – что он убийца, Сталин. Она была первым человеком, который мне так его назвал.