1

Глиссер доставил меня на Кривую протоку чуть свет, чтобы успеть к десяти часам вернуться в Ключевую, забрать почту и уйти в Хабаровск.

И вот я остался один на холмистом берегу таежной реки, в темном и прохладном лесу, где, казалось, еще не ступала нога человека. Деревья росли здесь так густо, ветки переплелись так крепко, что почти не пропускали дневного света.

Над тайгой уже вставало солнце, большое, жаркое, и тысячи птиц звонкими криками приветствовали восход.

Я прошел немного вперед по течению протоки, но она углублялась в глухие, в рост человека, заросли. Тогда я решил вернуться и подождать Василия Дынгая.

С нанайцем я познакомился в Ключевой, куда он спустился по Гаилу на легкой берестяной оморочке за свежими газетами. Он дал слово поджидать меня на Кривой протоке.

Мысль о том, что с Василием Карповичем что-нибудь случилось, очень тревожила меня. Кроме фотоаппарата и походной кожаной сумки, набитой записными книжками и махоркой, у меня с собой ничего не было. Уверенный в скорой встрече с Дынгаем, я отступил от своих обычных правил: не захватил ни хлеба, ни консервов. Только я подумал об этом, как тотчас же почувствовал голод. Пришлось скрутить папироску побольше и закурить, тем более что стал донимать гнус. Мокрецы и мошка тучей кружились в воздухе, нападали со всех сторон и в конце концов согнали меня с валуна, на котором я так удобно устроился.

В течение всего дня не выберешь тихого часа, когда бы не летал гнус. Как по какому-то незримому расписанию утром донимают мокрецы и мошка, в полдень кусают слепни, а вечером — комары. Да и ночью, если устроишься на открытом воздухе, где-нибудь под бархатным деревом, не скоро уснешь...

Но я готов был перенести эти неприятности, только бы дождаться Дынгая и вместе с ним отправиться на ловлю даурской жемчужницы.

Мне довольно часто приходилось оставаться одному в тайге, и всякий раз я испытывал тревожное чувство. Когда я остановился под старым кедром, мне вдруг показалось, что в густой темной кроне притаилась рысь, и стоит чуть зазеваться, как она прыгнет мне на плечи. То виделся в сплошных зарослях коломикты медведь, которому ветер донес человеческий запах. То казалось — под мокрым от росы папоротником, который я потревожил сапогом, зашипел в метр длиной тигровый уж. Змей, даже ядовитых, здесь множество; в полдень они ползут из зарослей к реке и с необыкновенной легкостью переплывают ее.

По крутому склону, заросшему колючей лещиной, я взобрался на высокую сопку и впервые в это утро увидел на большом расстоянии чистое, глубокое небо, освещенное золотыми лучами утреннего солнца. Оно начинало припекать, но до самого дальнего горизонта стлалась широчайшая тень от леса, густо напоенного остывшей за ночь росой, и поэтому в воздухе пока не чувствовалось зноя. Постояв несколько минут на вершине, я спустился вниз, углубился в заросли, но скоро сообразил, что слишком далеко ушел от Кривой протоки, где с минуты на минуту мог появиться Дынгай.

В самом деле, что случилось с Василием Карповичем? Ведь если уж таежник даст слово, то непременно сдержит его. Я вспомнил просветлевшее лицо Дынгая, когда он узнал, что я собираюсь побывать у них на Гаиле и не прочь, если случится оказия, отправиться в глубь тайги на какую-нибудь жемчужную речку.

— Однако, поедем! — решительно заявил он. — На моей оморочке куда хочешь доберемся. Ты не гляди, что она такая маленькая, зато очень быстрая. Может быть, на твое счастье, крупную жемчужину найдем. С тобой вместе искать будем — и найдем. Дело это, знаешь, такое: целую сотню перловиц выудишь, и ни одной жемчужинки! А в другой раз только опустишь драгу на дно, зачерпнешь две-три ракушки — и сразу, знаешь, удача. Может быть, ты счастливый, на твое счастье и найдем, верно?

Его темное, немного скуластое лицо, с маленьким, чуть приплюснутым носом, полными мясистыми губами и блестящими, как две черные смородины, глазами, все время улыбалось. Дынгай был невысокого роста, тонок, очень подвижен, с грациозной, легкой походкой. Он был добр, бескорыстен, готовый в любую минуту помочь человеку, какого бы труда ему это ни стоило. Тронутый до глубины души его согласием поехать со мной хоть за сто километров на жемчужные речки, я вначале подумал, что сам Дынгай держит туда путь и поэтому так легко соглашается взять меня с собой, а когда я узнал, что он это делает исключительно ради меня, то, честно говоря, пришел в смятение. Я уже хотел было отказаться или сказать ему, что заплачу за дорогу, но Дынгай, словно разгадав мои мысли, вдруг произнес:

— Там наши люди ракушку все равно ракушку ловят. Давно я у них не был, пора проведать...

Словом, все в нем привлекало и как бы говорило людям: «Я дитя природы, простое, открытое, всем, чем владею, готов поделиться с вами, чтобы и вам, и мне было хорошо... Смотрите, как прекрасен мир вокруг, смотрите, по какому изумрудному лесу, омытому свежей росой, мы идем; какое беспредельное светлое небо над нами, какие чистые, звенящие на перекатах реки несут наши быстрые, как птицы, лодочки-оморочки!.. Чего вам еще не хватает? Же́мчуга? Давайте отправимся вверх по Гаилу, и, если посчастливится, я выловлю со дна нашей родной реки крупную, с воробьиное яйцо, жемчужину, точно такую, какую я два года назад привез в Хабаровск и подарил моей любимой учительнице Марии Петровне...»

Ах, какая это была жемчужина!

Когда Василий Карпович каким-то чудом заметил большую яйцевидную ракушку, то для верности отбросил драгу, нырнул с лодки в светлую воду Гаила и одним рывком выдернул жемчужницу из крепкого песчаного дна. Он тут же почувствовал, что ракушка живая, что в руке у него она смыкает свои упругие створки. Он залез в лодку и дольше обычного разглядывал эту удивительно крупную ракушку с множеством возрастных колец на наружной стороне светло-коричневых створок. На дне лодки лежало около сотни других ракушек, гораздо меньших размеров, которые он собирался, когда вернется на берег, бросить в котел с кипящей водой, чтобы они легко раскрылись. А эту же перловицу ему почему-то захотелось открыть сразу, живую, но это ему никак не удавалось сделать. Мускулы, замыкавшие створки, были настолько упруги, что Дынгай, как ни старался, не мог просунуть между створками острие своего охотничьего ножа. Изрядно повозившись с ней, он бросил перловицу на дно лодки, решив, что