– Настрадался, настрадался парень, – бормотал чуть слышно. – Да ты поплачь, поплачь, не стесняйся. Страдание-то слезками выльется, а слезы – та же вода: проглянет солнце и нет ее.

И странная же картина предстала бы взору того, кто вздумал бы в сей час заглянуть в церковь! Кудрявый, светлоликий богатырь стоял на коленях, заливаясь горючими слезами, и утешал его немощный старец. В окна яростно било закатное солнце, бросая кровавые блики на стены, на лица, на весь Божий дом...

К осенним холодам Кирилловская церковь расписана была до куполов. Люди ходили, дивились – скоро закончили работу, да и роспись диковинная, невиданная ... Вроде и чинно, и благолепно, но все по-простому, все понятно. Взоры, привычные к грозным и страдающим ликам византийских образов, останавливались на лицах святых великомучеников и ангелов. Ангел-то ангел, а вроде как сосед твой или родственник, и глядит приветливо.

Явился и Святослав, князь киевский. Молча ходил по храму, зажимал бороду в горсти. Порфирий и Всеслав молча стояли у стены, плечом к плечу, и Всеслав чуял, как мелко дрожит учитель. Не со страху, знать – чего ему, вольной птице бояться? С его талантом везде рады будут, никто обидеть не посмеет. Дрожал от гордости за свой труд, желал всей душой, чтоб оценили по справедливости. То же чувствовал и Всеслав, и чуть не засмеялся на радостях, когда князь шагнул к ним и сгреб обоих за плечи.

– Разутешили вы мне душу, богомазы! – загрохотал на весь храм. Оно и не стоило бы так в доме-то Божьем, сказал после Порфирий, да видно и правда разутешился Святослав.

– Быть пиру! – повелел князь.

И пир был, да что за пир! Всеслав, быть может, первый раз в жизни не заробел, попав в княжеские хоромы, под взгляд многих очей. Знал – на сей раз есть чем гордиться.

После четвертой перемены князь повел такой разговор:

– А послушайте-ка, мастера, мое слово! – Святослав был уже изрядно хмелен, но все ж говорил покамест разумно. – К тебе, Порфирий Битый, я обращаюсь, и к ученику твоему любимому. Сколько ты, Порфиша, по свету-то болтаешься?

– Не упомню, великий князь, не считал, – отвечал Порфирий весело. – Да почитай что с самой младости. Ни детей, ни плетей не завел, только рукомесло мое и есть у меня.

– И много ли нажил?

– Много ль надо старику? Домишко у меня есть в черниговской вотчине – да про то, князь, тебе самому ведомо. А добро-то зачем одному? Припомнят люди добрым словом – и то спасибо.

– Трудно ведь, поди-ка, – все за столом притихли, слушали, что скажет князь.

– Стар я уже, вот и трудно. Глаза плохо стали видеть, руки дрожат, как у пьяницы последнего... Вот ученика себе нашел, слава Господу.

– Ученика, – повторил князь и усмехнулся, – а не хотелось бы тебе, мил-человек, на одном месте осесть? Сказать, к примеру, в Киеве? А я бы помог, чем могу – домишко бы огоревали как-нибудь. Сиди себе, пиши святые образа. А уж продавать их, торговым делом заниматься – не твоя забота, то я на себя возьму.

За столом стало тихо, так тихо, что слышалось, как бьет в стены осенний ветер.

– Что ж, – начал Порфирий тихо. – Видать, и правда пора пришла осесть на одном месте. Нередко думалось мне – помру в пути, и схоронить-то меня некому будет. Спасибо тебе, князь, коли не шутишь, рад я твоему предложенью.

– А ты, ученик? – князь глянул на Всеслава. – Останешься со своим наставником, али какой другой путь себе выбрал?

Всеслав замялся. Сидевший неподалеку дядя Тихон вытянул шею, пристально смотрел на племянника, ждал его ответа. И Всеслав, потупившись, сказал:

– Останусь с ним. Только об этой доле я всю жизнь мечтал.

– Вот и добро, – заключил князь, и пир продолжался своим чередом.

А через несколько дней к Всеславу пришли княжеские люди и предложили ему пойти в дом, для них с Порфирием приготовленный. Дом сей стоял возле Кловского монастыря, и Всеслав, увидев его, обомлел – «огореванный» князем домишко показался ему хоромами. Конечно, не сравнить их было с дядюшкиным теремом, но для Всеслава, который сызмальства не имел своего угла, дом этот был лучше всех в белом свете.

С радостно трепещущим сердцем вошел он в свой терем. Большая, светлая горница – и для трапезы, и для молитвы, – две опочивальни, и еще горница – мастерская. Там-то он увидел Порфирия, который обессиленно сидел на скамье, держа в руках узелок с нехитрым своим скарбом, и при виде его у Всеслава почему-то больно защемило в груди...

Жизнь пошла светлая, покойная. Рано поутру поднимались Всеслав с Порфирием, трапезовали, молились и принимались за труды.

Всеслав писал образ Влахернской Богородицы, заказанный Кловским монастырем. Писал охотно, все старание прикладывал. И выходил образ новый, не похожий на иные, виденные. Не суровой женой в багряном облачении была пресвятая дева, не страдающей, исплаканной матерью, но тоненькой девочкой с невинным, радостным лицом. Удивленно, счастливо взирала она на мир и на небеса, подарившие ей прекрасного Сына...

А помимо этого труда, был занят Всеслав иным делом – тайно, при свете лучины, писал он икону Св. Порфирия – подарок на именины своему наставнику. Когда закончил работу, когда выпал день дарить образ – самому больно было с ним расставаться. Порфирий же взглянул на дар странно, как (вспомнил Всеслав) давным-давно, в школе еще, глядел отец Илларион на малеванья ученика своего, на липовой дощечке исполненные.

– Бог с тобой, сынок, – сказал Порфирий тихо, – ты ж меня самого, грешника недостойного, в виде святого великомученика изобразил. За подарок спасибо, немало ты над ним постарался, да только нехорошо это...

Всеслав, понурившись, искоса посматривал на икону. И правда – глаза святого взирали так же, как глаза Порфирия. Требовательным и спокойным был этот взгляд, была там и ласка, и строгость. И бородка такая же – серенькая, клинышком... История!

Но Порфирий все ж не хотел обижать ученика. В тот же вечер пришел к нему в опочивальню и заговорил с ним.

– Учиться тебе надо, – начал сразу. – Великий в тебе талант зреет, грех его губить.

– Куда ж дальше-то учиться? – изумленно спросил Всеслав.

– А ты не таращь глаза, я дело говорю. Вот когда повстречались мы в первый раз – ты сказал, мол, великий мастер Порфирий Битый. Да, грех жаловаться, много церквей мною расписано по земле Русской, много образов работы моей по белу свету ходит. Сам я всего достиг, никто не учил, не помогал. Вроде бы хорошо, да иной раз и призадумаешься – может, больше мог бы сделать?

– Другого учителя мне не нужно, кроме тебя, – буркнул Всеслав.

– Чудак, вот я и толкую тебе: какой из меня учитель? Да и вообще – что за мастера у нас на Руси? Не знали мы, что взять у греков, не знали! Не на мастерство смотрели, а на обличье, секретов не узнали, только правила затвердили...