Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, как ни странно, так оно и было.
– Я поняла про Англию одну вещь, – сказала мама. – Это страна, где мужчины любят носить форму и причудливые наряды. Двести лет назад одежда была даже ещё причудливее. Скажи спасибо, что не нужно носить парик и кружевные манжеты.
– Всё равно я чувствую себя как осёл, – сказал я.
– Всякий, кто на тебя посмотрит, – сказала мама, – сразу поймёт, что ты едешь в частную школу. У каждой английской частной школы своя собственная безумная форма. Люди будут думать, как тебе повезло, что ты едешь в одно из этих знаменитых мест.
Биглинг, Рептон, 1930
Мы сели в поезд, идущий из Бексли на вокзал Чаринг-Кросс, а оттуда на такси доехали до станции Юстон. Там мама посадила меня на поезд до Дерби, в котором уже ехало множество мальчиков в таких же, как у меня, нелепых нарядах, и я отправился в школу.
В школе Рептон старост никогда не называли старостами. Их называли «стариками», и они полностью распоряжались нашими, младших учеников, жизнью и смертью. Они могли ночью поднять нас, выстроить прямо в пижамах и избить за то, что кто-то оставил футбольные гетры в раздевалке на полу, вместо того чтобы повесить на крючок. Старик мог поколотить нас за тысячу и одну прочих пустяшных провинностей – например за то, что мы сожгли его тост к чаю, не вытерли пыль или не сумели развести огонь в его кабинете, хотя у нас и так половина карманных денег уходила на зажигалки, за опоздание на перекличку, за разговоры во время Подготовки, за то, что забыли переобуться в домашнюю обувь в шесть часов. Список был бесконечен.
– Четыре в халате или три без? – спрашивал, бывало, старик в раздевалке поздно вечером.
Другие ребята из твоей спальни уже давно подсказали тебе, что отвечать на этот вопрос.
– Четыре в халате, – мямлил ты, дрожа.
Этот старик был знаменит скоростью нанесения ударов. Большинство стариков делали паузы между ударами, чтобы продлить пытку, но Вильямсон, блестящий футболист, крикетист и легкоатлет, всегда наносил серию ударов стремительно, поступательно-возвратными движениями без пауз. Четыре удара обрушивались на твой зад молниеносно, и за четыре секунды всё было кончено.
После каждого избиения в спальне совершался ритуал. Жертва становилась в центре комнаты, приспускала пижамные штаны, и начинался осмотр нанесённых увечий. Полдюжины экспертов окружали тебя и выражали своё мнение в высокопрофессиональных терминах.
– Идеально сработано.
– В яблочко!
– Ух ты! Никто бы и не догадался, что тут было больше одного удара.
– У Вильямсона глаз – алмаз!
– Ещё бы не алмаз! Почему, по-твоему, он играет в сборной по крикету?
– И без кровоподтёка! Если б одним больше, кровь бы точно проступила!
– И это – через халат! С ума сойти!
– Да другие старики так не сумели бы без халата!
– У тебя, должно быть, супертонкая кожа! С обычной кожей даже Вильямсон так не сумел бы!
– А он длинным или коротким?
– Подожди! Не подтягивай! Хочу ещё раз посмотреть!
И я застывал, слегка сконфуженный таким деловитым клиническим подходом. Однажды, когда я так стоял в середине спальни, спустив пижамные штаны до колен, в дверях появился Вильямсон.
– Это что ещё такое ты тут делаешь? – спросил он, зная прекрасно, что я делаю.
– Н-ничего, – запинаясь, пробормотал я. – Совсем ничего.
– Ну-ка, подтяни штаны и быстро в кровать! – приказал он, но, разворачиваясь, чтобы уходить, он слегка, самую малость, вытянул шею и покосился на мой голый зад и на свою работу. Я готов был поклясться, что уголки его рта изогнулись в горделивой усмешке.
Директор Рептона навсегда остался в моей памяти как лысый, кривоногий, довольно вульгарный человечек, чрезвычайно деятельный, но крайне несимпатичный. Хотя на самом деле я его совсем не знал: за все месяцы и годы, что я провёл в школе, он вряд ли сказал мне больше полудюжины фраз. Так что, может, я и не вправе выносить о нём подобные суждения.
Но, что интересно, этот директор позже стал знаменитостью. В конце моего третьего учебного года он внезапно был назначен епископом Честерским и отправился жить в какой-то дворец на реке Ди. Помню, для меня тогда было большой загадкой, каким образом человек ни с того ни с сего может прыгнуть с директорского поста прямиком на епископский, но оказалось, что это ещё цветочки.
Из епископа Честерского он вскоре сделался епископом Лондонским, а потом, не так много лет спустя, вновь взлетел по карьерной лестнице, на сей раз на самую высокую ступеньку – стал архиепископом Кентерберийским! Прошло ещё немного времени – и вот он в Вестминстерском аббатстве коронует нашу нынешнюю королеву, а полмира смотрит это по телевизору. Ну-ну. Тот самый человек, который когда-то зверски истязал мальчиков, отданных на его попечение!
Уверен, к этому моменту вы уже задались вопросом, почему я на страницах этой книги уделяю столько внимания школьным побоям. Ответ прост: потому что не могу иначе. Всю мою школьную жизнь я был в ужасе от того, что учителям и старостам позволялось причинять боль другим мальчикам – самую настоящую, физическую боль, порой очень сильную. Я не мог с этим смириться. И не смирился до сих пор. Конечно, было бы несправедливостью утверждать, что в те дни все учителя только и делали, что били смертным боем всех мальчиков. Конечно нет. Так поступали лишь некоторые, но этого было достаточно, чтобы ощущение ужаса осталось со мной на всю жизнь. И ещё одно ощущение – телесное. Даже сегодня, когда мне приходится долго сидеть на твёрдой скамье или на стуле, я начинаю чувствовать пульсирование старых ран, которые оставила на моих ягодицах директорская трость примерно пятьдесят пять лет назад.
Нет ничего дурного в паре-тройке лёгких шлепков. Возможно, озорникам они только на пользу. Но когда этот директор, о котором мы сейчас говорим, доставал свою трость, речь шла отнюдь не о шлепках. Меня он, слава небесам, никогда не порол, но мой лучший друг в Рептоне, Майкл, живо описал мне один из ритуалов. Майклу было приказано снять штаны и стать на колени на директорский диван, так чтобы голова и верхняя часть туловища свешивались на пол. Майкл всё это проделал, и великий человек нанёс ему страшный удар тростью. А потом наступила пауза. Директор отложил трость в сторону и принялся набивать свою трубку табаком из жестянки и при этом читать стоящему на коленях мальчику лекцию о грехах и прегрешениях. Потом он снова поднял трость и обрушил на дрожащие ягодицы второй страшный удар. После этого набивание трубки и лекция возобновились и продолжались, должно быть, секунд тридцать. Затем последовал третий удар тростью. Потом пыточный инструмент снова был отправлен на стол и был извлечён коробок спичек. Одна из спичек была зажжена и поднесена к трубке. Трубка разгорелась не сразу. После этого был нанесён четвёртый удар, и лекция возобновилась. Этот неторопливый ужас длился, пока не были нанесены все десять страшных ударов, и всё это время, на фоне чирканья спичкой и раскуривания трубки, непрерывно звучала лекция о грехах, прегрешениях, преступлениях и прочих злодеяниях. Она продолжалась даже после того, как экзекуция закончилась. Наконец директор вручил жертве тазик, губку и маленькое чистое полотенце и велел смыть кровь, прежде чем надевать штаны.