а затем снова устремила все свое внимание на дверь.

— Приговор вынесен? — тихо спросил молодой человек у старика.

— Да, господин Тулан, — шепотом ответил тот, — советник сунул мне его в руку, когда я подавал ему стакан воды.

— Давай его сюда, Жан, но так, чтобы никто не заметил.

Затем молодой человек расстался со стариком, благодаря своей богатырской силе скоро проложил себе дорогу сквозь толпу и поспешно направился более тихими улицами к воротам, ведущим на Версальскую дорогу.

За воротами юноша в синей блузе с ленивым и скучающим видом водил по дороге оседланного коня.

— Эй, Ришар! — крикнул молодой человек.

— А, господин Тулан! — обрадовался блузник. — Наконец-то! Я жду вас уже целых восемь часов!

— За каждый час получишь по франку, — ответил Тулан, садясь на лошадь. — Ступай домой, а если увидишь мою невесту, кланяйся ей от меня!

Он пришпорил коня, и сильное животное помчало его по Версальской дороге с быстротой стрелы, пущенной из лука.

В Версале этот день также провели в беспокойном ожидании. Король, покончив с делами и отпустив своих министров, отправился в свою мастерскую, чтобы вместе со своим слесарем Жираром поработать над новым замком, честь изобретения которого принадлежала самому королю.

Королева также весь день не покидала своих комнат, и даже ее любимая подруга, герцогиня Жюли де Полиньяк, не могла развеселить ее. Видя, что все ее усилия ни к чему не приводят, герцогиня предложила отправиться в Трианон и созвать обычных друзей; но королева, грустно покачав головой, с горькой улыбкой сказала:

— Вы говорите о моих друзьях? Кружок моих друзей рассеялся, и я знаю, что нельзя склеить то, что разбито.

— Неужели вы, ваше величество, не верите больше в своих друзей? — с упреком сказала герцогиня. — Неужели вы и во мне сомневаетесь?

— В тебе я не сомневаюсь, дорогая Жюли, — нежно ответила Мария-Антуанетта, — я только вообще сомневаюсь, что у королевы могут быть истинные друзья. По отношению к моим друзьям я забывала, что я — королева, они же никогда не могли забыть это.

— Они не должны были забывать это, ваше величество, — кротко сказала герцогиня, — при всей любви к вам они должны помнить, что столько же обязаны вашему величеству уважением, сколько привязанностью; столько же преданностью, сколько дружбой. И если вы, ваше величество, по свойственной вам доброте и мягкосердечию снисходили спускаться до ваших друзей, то им ни в каком случае не подобало пытаться возвыситься до вас.

— О Жюли, ты заставляешь меня страдать, ужасно страдать! — простонала Мария-Антуанетта, прижимая руку к сердцу, точно желая удержать слезы, которые в нем кипели и просились на глаза.

— Вы, ваше величество, знаете, — продолжала герцогиня с кротким, но жестоким спокойствием, — как редко и с каким страхом я позволяю себе пользоваться расположением вашего величества, как редко решаюсь произносить дорогое имя моей государыни, имя, которое имеют право произносить лишь императрица, ваша мать, и ваш царственный супруг. Вы, ваше величество, также знаете, что…

— Все, все знаю, — грустно прервала ее королева, — знаю, что королевы не созданы для того, чтобы любить, быть любимыми и счастливыми. Знаю, что все вы, кого я так искренне любила, скорее опасались моей любви, чем дорожили ею. И, узнав это, я чувствую, что счастье отлетело от меня. В будущем я вижу лишь мрачные тучи, грозящие бурей. У меня нет больше иллюзий: дни радости прошли, прошли светлые дни Трианона, залитого солнечным сиянием, благоухавшего цветами!

— Так вы, ваше величество, не желаете пойти туда? А между тем закат сегодня должен быть великолепным.

— Великолепный закат! — с горькой улыбкой повторила королева. — Этикет позволяет королеве хоть это удовольствие: видеть, как закатится солнце и наступит тьма. Но он запрещает ей радоваться красоте просыпающегося дня. Я лишь один раз, будучи уже королевой, захотела видеть восход солнца, и это мне вменили в преступление, и вся Франция забавлялась эпиграммами и сатирическими стихотворениями моих врагов. А наступление ночи я сама не хочу видеть: в моем собственном сердце темная ночь. Ступайте, Жюли, уходите, не то моя печаль пристанет к вам, и это еще более опечалит меня.

Жюли де Полиньяк не возразила ни слова и, сделав положенный реверанс, неслышными шагами вышла из комнаты.

Королева стояла отвернувшись; услышав легкий скрип двери, она быстро обернулась и увидела, что она одна.

— Она бросила меня! Она в самом деле ушла! — горестно воскликнула Мария-Антуанетта. — Ах, и она — такая же, как все! Она никогда не любила меня… Но кто же наконец любит меня? — с отчаянием продолжала она. — Кто на всем свете забывает, что я — королева? Боже, боже, я так жажду любви и дружбы и не могу найти их, а они обвиняют меня за то, что в моей груди бьется сердце! О боже, сжалься надо мной, сделай меня слепой, чтобы я не видела вероломства моих друзей, оставь мне хоть веру в мою милую Жюли, не заставляй меня так горько чувствовать свое одиночество!

Она упала на стул и, закрыв лицо руками, предалась своим тяжелым думам. Солнце село, начинало смеркаться.

Мария-Антуанетта опустила руки и содрогнулась.

— Теперь они уже произнесли приговор, — прошептала она, — теперь уже решен вопрос, дозволительно ли безнаказанно оскорблять королеву Франции. Ах, если бы я могла узнать наверное! Я пойду к Кампан.

Она быстро прошла через свою уборную и отворила дверь в комнату своей главной камер-фрау. Мадам Кампан стояла у окна и так пристально всматривалась в надвигавшуюся темноту, что не заметила прихода королевы, пока та не позвала ее.

— Господи помилуй, королева! — с испугом воскликнула она. — Здесь, у меня?!

У Марии-Антуанетты вырвался жест нетерпения.