– Попадись ты мне, выродок рода человеческого, я выскублю твою шевелюру и разорву на маленькие кусочки, которые с криком разбегутся на все четыре стороны, и не останется от тебя ничего, кроме воспоминаний о твоих дебошах и пакостях!

Голова, который уже не бежал, а стоял, запыхавшийся и потный, даже как-то обиделся, потому что долгие годы он был, конечно, и не идеальным, но все-таки мужем этой ведьмы, которая мечтала о том, чтобы разорвать его на куски.

– Эх, жизнь, – сказал Голова, – спутаешься с ведьмой, а потом не знаешь, как от нее отделаться.

Но это он сказал опять же зря, потому что женщины, такая уж у них натура, совершенно не любят, чтобы их называли ведьмами. И Гапка, разумеется, не была исключением. И от подлых слов Головы у нее появилось второе дыхание, и она плавно поднялась над полом и опять принялась за свое. А тут солнце преждевременно, как подумалось Голове, зашло за горизонт и мрачный полумрак стал вползать в присутственное место сквозь все щели, чтобы Гапке удобнее было его прикончить. И тут, когда Голова совсем уже было отчаялся, ибо сил убегать от Гапки у него больше не было и колени подкашивались, в сельсовет вдруг зашел жизнерадостный Нарцисс. Увидев Гапку, которая сразу же стала на ноги как ни в чем не бывало, Нарцисс подскочил к ней, чтобы оттащить ее от Головы. На самом деле Нарциссу на Голову было наплевать, но ему нравился процесс оттаскивания от него Гапки, потому что можно было на дармовщину ее пропальпировать и при этом как бы исполнять свой долг. Но Гапке в этот вечер было не до нежных объятий вонючего, как все мужчины, Нарцисса, и Гапка без экивоков вцепилась в его харю длинными, выкрашенными светло-фиолетовым лаком ногтями.

– Осторожно, она ведьма! – по-дружески успел предупредить Нарцисса Голова, но было поздно, потому что физиономия того была уже основательно подпорчена.

– А еще раз меня облапишь, орангутанг недоделанный, я тебя вообще убью, – тихо, но уверенно сообщила ему нежная наша Тапочка, и тот, хромая от душевных переживаний, отошел от нее и забился куда-то в угол, как побитая собачонка.

Гапка, однако, уразумела, что тягаться с Головой при свидетелях ей не на руку и, угрожающе рыча, направилась к выходу.

– Я тебя завтра навещу, дружок, – сказала она, уходя, и Голове при одной только мысли о том, что завтра придется опять убегать от нее вокруг стола, небо показалось с овчинку, и он окончательно приуныл. И даже Нарцисс, который стал ласково, но настойчиво затаскивать его в машину, не; мог утешить его и прогнать печаль из его сердца.

«Это же надо, – думал Голова, – тридцать лет с ведьмой под одной крышей и только сегодня узнал, кто она на самом деле. Может быть, она и упырем притворялась? Ведь он появлялся, когда ее дома не было… Так, выходит, это не Тоскливец упырь… Или он тоже упырь?»

Домой он явился в настроении довольно мрачном, Галке сообщил, что на работе у него неприятности и что он на следующий день на работу не пойдет. Но та не поддержала его, как всегда, а стала нудить о том, что мужчина, если он настоящий мужчина, не должен идти на поводу у обстоятельств, а должен сражаться с ними и в сражении закалять свой боевой дух. «В бой, мой рыцарь!» – напутствовала она его перед тем, как он заснул, и целую ночь Голова гонялся за кем-то на лошади под дорогой попоной и с железной маской на голове, а на нем самом бряцали доспехи и он сжимал в руке тяжеленный меч, которым периодически на кого-то замахивался. Но и за ним гонялись какие-то подозрительные обличности, скрытые под железными личинами, которые то и делали, что норовили проткнуть его копьем. Проснулся Василий Петрович совершенно измочаленный, натянул на себя одежонку и, не позавтракав, чтобы показать Галочке всю ее неправоту, на негнущихся от страха ногах проследовал по пахнущему котами парадному в машину, чтобы та унесла его в ненавистную Горенку, в которой нечистая сила совершенно распоясалась.

Утро, правда, началось для Головы безоблачно: персонал был весь на рабочих местах и ничто не предвещало беды. Подчиненные вели себя смирно и даже, на удивление Головы, не переругались, когда внезапно закончился сахар. Тем более что день начался с приятных для Василия Петровича хлопот – скульптор привез макет памятника, которые благодарные односельчане решили поставить возле сельсовета в благодарность за то, что Голова избавил их от соседей. Памятник, понятное дело, изображал Голову а-ля-натюрель, к тому же в похудевшем виде, без живота. Голова сидел на бронзовой лавочке и кормил голубя, который сидел рядом с ним. Голубь был тоже бронзовый, и поэтому не было никакой опасности, что он внезапно начнет гадить. Выражение лица у Головы-памятника была самое что ни есть ласковое и даже нежное. Надпись на макете гласила: «Благодарные односельчане выдающемуся сыну Горенки за проявленное бесстрашие». Непонятным было только одно: как Тоскливцу удалось выдавить из «благодарных односельчан» деньги на этот монумент. Но есть вещи, как рассудил Голова, которые лучше не знать. Себе дороже, да и спать спокойнее. Отпустив скульптура, выдающийся сын Горенки закрылся в кабинете, чтобы спокойно все обмыслить. Годы идут, но зато есть хоть какой-то результат: на работу он не пешком ходит, да и памятник возле конторы будет стоять. Может, конечно, районному начальству и не понравится, что ему поставили памятник при жизни, но что тут поделаешь? Во-первых, не каждый его заслуживает, во-вторых, это он ведь заманил проклятую нечисть в озеро, и теперь соседи боятся даже нос сунуть в Горенку. Так что пускай клевещут. А памятник надо сразу же записать как произведение искусства, и тогда у них рука не поднимется наслать на него пьяного бульдозериста. Потому как придется за это отвечать. Вот так-то. А тут и рабочие пришли и стали копать возле сельсовета яму, чтобы приготовить фундамент, пока скульптор отольет памятник. И слух про памятник сразу же распространился по всему селу. Сельчане, даже те, которые сдали деньги на памятник, не верили, что он все-таки будет сооружен. Но когда дело дошло до фундамента… Народ заволновался, и на площади собралась небольшая толпа, которая взволнованно наблюдала за тем, как лопаты вгрызаются в желтоватую, песчаную почву. А тут новость дошла и до Гапки, и та немедленно притащилась в сельсовет и стала требовать, чтобы Голова показал ей макет памятника.

– Невозможно, – говорила она, – никак невозможно, чтобы на памятнике меня не было. Я ведь с тобой тридцать лет прожила, можно сказать, принесла себя в жертву на алтарь отечества, а где благодарность? К тому же и дудка была моя, да и сейчас она у меня, и нашли ее в подвале моего дома, так что и я причастна к тому, что мы избавились от крыс, а памятник ты хочешь, наверное, поставить себе самому. Но это будет совершеннейшее хамство, и я не могу с этим согласиться. Как супруга Головы я считаю…

– Курица ты! – возопил Голова, поражаясь Гапкиной наглости. – Какая ты супруга? Какая? Ты – бывшая супруга! Бывшая! Это как туалетная бумага, которая уже была в употреблении, она тоже бумага, но…

Но это Голова сказал совершенно напрасно. Он и сам об этом догадался и даже зажал себе рот, но было поздно. Фиолетовое облачко ненависти омрачило нежное чело юной и прекрасной девушки – Гапки, она пристально посмотрела на Голову, и тому показалось, что ее обычно теплые карие глазки, словно пересыпанные золотыми песчинками, вдруг стали холодными как лед и начали буравить его измученное сердце. Мнительному Голове даже показалось, что сердце его стало биться менее ровно, дыхание затруднилось и что он рухнет сейчас туша тушей к прекрасным ножкам помолодевшей пенсионерки и страдания его навсегда прекратятся. И так, наверное, бы и произошло, если бы внимание Гапки не возвратилось опять к памятнику.