Думаю, я все равно люблю его. По моим ощущениям — это любовь, или я думаю, что любовь должна вызывать такие ощущения. Вы, наверное, скажете, что все произошло слишком быстро, чтобы стать любовью, хотя не зря же говорят, что существует любовь с первого взгляда, и это мой ответ на столь поспешную критику. Что ж, должна признать, что не его внешность сразила меня наповал. Я думаю, мы все согласимся, что Гарри — не Джастин Бибер.[14]Разумеется, в действительности его зовут не Гарри Поттер, но другого его имени я пока не знаю, так что пусть временно это будет его именем. Гарри, конечно, душка, такой милый, но многие люди милые, на телеэкране их можно увидеть сотнями. А люблю я его, потому что он очень храбрый, и добрый, и нежный. За все это и за кое-что еще. Я не знаю, за что именно, но этим он отличается от других людей, и я хочу сказать, что отличие это доброе.

Огни мерцают, возникает этот звук: х-у-м-м-м, х-у-м-м-м. Старина Орк на этот раз не реагирует. Орк не всегда реагирует на этот звук. По большей части, лежит труп трупом. Не знаю, почему мне нравится сидеть с Орком. С ним я всегда чувствую себя в безопасности. Может, потому, что он мертв и все такое, но я не думаю, что причина только в этом. Он большой и уродливый, и можно подумать, что ничто не могло бы убить его, но что-то все-таки убило. А если что-то смогло убить старину Орка, что-то может убить кого угодно, даже доктора Норриса Хискотта, так что, возможно, именно поэтому мне нравится сидеть с Орком. Я не ребенок… точнее, я не наивный ребенок, который думает, что убивший Орка придет и предложит убить для меня Хискотта. Так просто не получится. Хискотт говорит, что умереть легко, и мы никогда не должны забывать о том, как это легко. Но умирать как раз нелегко, а он ведет речь о том, что убить легко, во всяком случае, для него.

Проблема моей любви к Гарри в том, что мне двенадцать, а ему, наверное, тридцать или тридцать пять, точно не скажу, и ему придется ждать шесть лет, пока я вырасту. Конечно, ждать ему придется при условии, что он убьет Хискотта и освободит нас. Но ждать он, разумеется, не будет. Он такой добрый, и нежный, и храбрый. У него наверняка есть девушка, а еще десятки других гоняются за ним. Так что мне остается только одно — любить его издалека. И я буду любить его вечно, так глубоко и без всякой надежды на взаимность, что вы можете подумать, будто это очень печально. Отнюдь. Одержимость неразделенной любовью приводит к тому, что не задумываешься о более худшем, а худшего этого выше крыши, поэтому куда как лучше до скончания веков размышлять о том, кто тебе не достанется (это я про Гарри), чем о том, что в любой момент может случиться с тобой в «Уголке гармонии» (а случиться может что угодно).

Звук «х-у-м-м-м, х-у-м-м-м» смолкает, огни на этот раз не погасли, и Орк просто лежит, и Гарри ушел не так уж давно, хотя кажется, что прошло десять лет с того момента, как я видела его в последний раз. Когда ты влюблена, время, я полагаю, воспринимается иначе. И не только когда человек влюблен. Когда моя тетя Лу пыталась покончить с собой, она объяснила причину: ей казалось, что она в западне «Уголка» уже целый век. Но покончить с собой она пыталась два года тому назад, то есть под контролем Хискотта она прожила три года, а не сто. Дядя Грег сумел остановить ее в последний момент, и по тому, как он плакал и плакал, тетя Лу осознала, что хотела поступить очень эгоистично, и решила больше никогда этого не делать. Мама говорит, что только из-за меня она не последует примеру тети Лу, потому что я держусь невероятно хорошо для такой юной девочки. Мама повторяет эти слова уже много лет, и я знаю, что должна держаться, а не сходить с ума и выплакивать глаза. Дело в том, если вы поняли, о чем я, не теряя надежду и не впадая в черную тоску, я сохраняю жизнь нам обеим, пока что-то не случится. И что-то случится, что-то хорошее, и, возможно, я — о Гарри, которого нет уже двадцать лет.

Я поднимаюсь с пола, чтобы походить по коридору взад-вперед и немного успокоить нервы или упасть, потеряв сознание от усталости. В этом случае мне не придется волноваться о Гарри, и тут происходит что-то невероятно интересное. Четвертая дверь, открыть которую я так и не смогла, теперь открывается с громким шипением. По другую ее сторону темнота, которая поначалу кажется угрожающей, как вы можете себе представить. Я боюсь и не знаю — бежать от этой темноты или нет, но бежать некуда, разве что обратно в «Уголок», где Хискотт может найти меня так же легко, как птица находит червяка, пусть это не означает, что он птица, а я червяк. Это он червяк.

В любом случае никто и ничто не выходит из темноты, и через минуту или две я уже не чувствую, что она угрожающая. Подойдя к открытой двери, я говорю «Привет», но мне никто не отвечает. Поэтому я говорю, что я — Джоли Энн Гармони, как будто в темноте кто-то есть, но не хочет разговаривать с незнакомым человеком, что довольно-таки глупо с моей стороны, если об этом подумать. Но после пяти лет в застенках Хискотта никто не должен ожидать от меня утонченных светских манер.

Я стою на пороге, но свет из коридора проникает в помещение за дверью дюймов на десять — не больше, такая густая там темнота. У меня есть фонарик, поэтому я могу идти вперед, если захочу, но, давайте смотреть правде в лицо, здесь делать больше нечего, кроме как сходить с ума, а этого я позволить себе не могу, чтобы не подвести мою маму. В любом случае безумие — это не для меня.

Я возвращаюсь к Орку, чтобы взять спальник, который плотно скатываю. Вновь иду к двери, кладу спальник поперек на пороге, чтобы створки не сомкнулись у меня за спиной и я смогла бы вернуться из того места, куда сейчас пойду.

В этот момент далеко в темноте появляется желтый огонек. Я жду, но он не приближается. Это стационарная лампа, и, возможно, кто-то включил ее, чтобы я знала, куда мне идти, потому что им-то ясно — я об этом не имею ни малейшего понятия, и это чистая правда.

Переступив порог, я обнаруживаю, что пол в этом помещении — упругая резина, и чуть ли не подбрасывает тебя. Когда я вновь произношу свое имя в надежде, что у нас завяжется разговор, мой голос звучит так глухо, будто на голове у меня мешок из черной фланели, а говорю я со дна сухого каменного колодца, хотя я не понимаю, как могу там оказаться, разве что какой-нибудь маньяк-убийца затащит меня туда по только ему ведомой причине.

Когда я произношу свое имя во второй раз, стены начинают пульсировать синим светом, и я вижу, что комната квадратная со стороной футов сорок и стены утыканы сотнями конусов. Примерно такие я видела в каком-то сериале, где героем был ведущий ток-шоу и работал в звуковой кабине на радиостанции или где-то еще. Только эти конусы, кажется, вбирают в себя мой голос и превращают его в синий свет, чего по телику не показывали. Чем быстрее и больше я говорю, тем ярче становится свет, пульсирующий в такт моему голосу.

Если вы хотите знать мое мнение, комната странная, но я не чувствую, что это опасное место. Скорее комната мирная, хотя здесь ощущаешь себя наполовину глухой, да и кожа выглядит синей, совсем как у тех странных людей с другой планеты в фильме «Аватар». Короче, это не та комната, в которой можно найти голых людей, подвешенных к потолку на цепях. В любом случае, пока я говорю, синего света предостаточно, и я начинаю декламировать стихотворения Шела Силверстайна,[15]которые помню наизусть. Декламирую, пока не пересекаю комнату, где вижу большой круглый выход, через который я смогла бы выехать на трейлере, если бы умела им управлять, но я не умею. Я вижу через круглую дыру ту самую желтую лампу, к которой и пошла, если вы помните, но она от меня на прежнем расстоянии, наверное, отдаляется с той же скоростью, с какой я приближаюсь к ней.