— Я постараюсь с ним разобраться, — обещаю я, — но, возможно, моих сил не хватит.

— В любом случае, — говорит она, — ты не убежишь, чтобы спасти себя. Я уверена, что не убежишь. Я не знаю, кто ты, за исключением того, что ты — не Гарри Поттер. Что-то в тебе есть, я не знаю, что именно есть, и это что-то

— хорошее.

Только еще больший дурак, чем я, мог бы найти слова для ответа, потому что любой ответ унизит ее, или меня, или нас обоих. Такое доверие, так искренне выраженное, свидетельствует о невинности человеческого сердца, которая остается даже в этом изломанном мире и идет от тех дней, когда мир этот только что возник и еще не знал зла.

— Джоли, мне нужен фонарик, чтобы найти обратный путь. Но я не хочу оставлять тебя без него. Вдруг свет погаснет и больше уже не зажжется.

— У меня их два, — Джоли достает из кармана джинсовой куртки второй такой же маленький фонарик и протягивает мне.

— Большая труба, по которой мы пришли сюда от самого «Уголка»… к ней подходят трубы поменьше?

— Да. Пять. Когда ты будешь возвращаться… три по левую руку, две — по правую. По ним идти в полный рост ты не сможешь. Придется нагибаться. Иногда даже ползти.

— Скажи мне, куда они выводят.

— Никуда. На конце каждая заглушена. Я не знаю, почему и когда. Но вода после ливней давно уже не стекает по этим трубам, может, с тех пор самых пор, когда в Форт-Уиверне связали аварийный выход с этой дренажной системой… если за стальной дверью, которую я не смогла открыть, аварийный выход.

— Значит, я смогу выйти только на берег.

— Да. Но я не думаю, что они будут тебя там ждать. Видишь ли… есть кое-что еще. Но, если я скажу, мне не хочется, чтобы тебе на сердце лег еще один камень. У тебя и без того тревог хватает.

— Все равно скажи. Я обожаю тревожиться. Мастер в этом деле.

Она колеблется. Из кармана джинсов достает тонкий бумажник, раскрывает и показывает мне фотографию симпатичного мальчика лет восьми.

— Это Макси?

— Да. Хискотт сказал, что Макси должен умереть, потому что он слишком красивый. Он действительно был очень милым мальчишкой. Вот мы и пришли к выводу, что причина — зависть, Хискотт превратился во что-то суперуродливое. Но я не думаю, что он убил Макси из-за этого.

И пусть характер у нее крепкий, Джоли замолкает от горя. Дрожь губ выдает ее состояние, но она крепко их сжимает. Складывает бумажник с фотографией убитого мальчика, убирает в карман.

— В последнее время он достает нас всех, заставляя моих близких говорить мне, что я красивая, красивее, чем Макси. Он пытается запугать меня и измучить остальных мыслью, что он использует их, чтобы покончить со мной, как заставил их покончить с Макси. Но это ложь.

— Ложь в чем?

— Я не красавица.

— Но, Джоли… ты красавица.

Она качает головой:

— Я этого не вижу. Я в это не верю. Я знаю, это ложь. Я не могу быть красавицей. После того, что сделала.

— О чем ты?

Ногой она подвигает сложенный спальник к Орку. Опускается на колени, всматривается в сморщенное лицо существа.

Когда начинает говорить, держит голос и все эмоции под контролем. За исключением разве что меланхолии.

— Это было ужасно. Я кричу на них, умоляю, чтобы они прекратили. Один за другим они подходят к Макси… мои близкие, его близкие. Они тоже пытались останавливать друг друга. Они пытались. Но Хискотт перемещается так быстро из одного в другого, никогда не знаешь, в кого следующего он прыгнет. Эти яростные пинки, удары. Кровь Макси… на всех. Я не могу их остановить, Макси почти мертв, и я должна убежать. Я больше не могу этого видеть.

Безо всякого отвращения, даже с нежностью, Джоли поднимает руку, которая на короткое время оживала, руку мумифицированного трупа, стучавшую по полу.

Рассматривая сморщенные длинные пальцы, продолжает:

— Я уже бегу, а в следующее мгновение стою над Макси, и я не знаю, откуда в моей руке взялся нож. Большой нож. Он еще жив. Уже мало что соображает, но все-таки в сознании. Ему только восемь. Мне девять. Он узнает меня. Его глаза на мгновение очищаются от тумана. Я наношу удар ножом, потом второй, третий. И он умирает.

Повисает молчание, и я не могу заставить себя нарушить его. Потом все-таки говорю:

— Это была не ты, Джоли.

— Отчасти я.

— Нет, не ты, — настаиваю я.

— Отчасти.

— Он полностью тебя контролировал.

И жутким голосом, переполненным печалью, словами, слишком для нее взрослыми, она говорит:

— Но я это видела. Я этим жила. Я чувствовала, как нож режет плоть и перерубает кости. Я видела, как Макси смотрел на меня, когда жизнь уходила из его глаз.

Я чувствую, что она не позволит обнять ее вновь. Если я упаду перед ней на колени и попытаюсь утешить, она оттолкнет меня, и наша связь надорвется. Это ее горе, и она держится за него, чтит память убитого кузена, и эта ее вина, пусть она не виновата в случившемся, возможно, является для нее доказательством того, что она по-прежнему человек, несмотря на содеянное. Я многое знаю о горе и чувстве вины, и хотя ее горе и чувство вины схожи с моими, они не мои, и нет у меня права говорить ей, что она должна чувствовать.

Опустив руку монстра на пол, она вновь начинает изучать его лицо, особенно большие глазницы, на дне которых лежит что-то иссушенное, когда-то бывшее глазами, а теперь напоминающее плесень на дне давно высохшего колодца. Опять свет мерцает, но на этот раз не гаснет, зато в глазницах от мерцания возникают тени, создавая впечатление, что глаза поворачиваются слева направо и обратно, совершенно черные глаза, такие же, как бывает у смерти, когда та возникает на пороге с извещением о выселении из этого мира.

— Я не красавица. Это не причина, по которой он готовится меня убить. В последние месяцы он несколько раз искал меня, но не мог найти, потому что я приходила сюда, а потом, когда он вторгался в мой разум и прочитывал мои воспоминания, всякий раз я оказывалась в обычном месте, где он не мог меня не найти. Какое-то время он думал, что это его недосмотр, но теперь подозревает, что я научилась прятать от него информацию, которую не хочу ему показывать.

Умение спрятать от кукловода хотя бы малую часть своих воспоминаний — это шаг в нужном направлении, но Джоли, похоже, не возлагает надежд на свое достижение.

— Он прав? Ты можешь что-то от него прятать?

— Говорят, иностранный язык надо учить ребенком, потому что тогда обучение идет гораздо быстрее, чем у взрослых. Я думаю, то же самое с умением прятать воспоминания от Хискотта. Многое мне спрятать не удается, но с каждым месяцем я прячу все больше, включая и это место, куда я ухожу, чтобы укрыться от него. Я не верю, что это по силам кому-то из взрослых, но, думаю, Макси мог научится тому же, что сейчас умею я. Возможно, Хискотт заподозрил Макси. Возможно, испугался, что Макси научится не пускать его в свой разум, поэтому и убил его.