Прощаясь с ним, в январе 1917 года она писала:

Нет сомнения в том, что любовь Бориса к Анне Ахматовой, как и к Хелен Мейтленд, была искренней. Однако в его сознании обе эти женщины существовали отдельно, как две непересекающиеся прямые. Ахматова была отлична от других его женщин – как художник она принадлежала к совсем иной категории. Он писал как-то, что в образованном русском обществе испытывает болезненное ощущение своей неполноценности. Ахматова была ему ровней, даже выше его, и требовала серьезного и уважительного отношения. Но у Бориса имелось множество предрассудков, касающихся женщин и их места в обществе. Он был самоуверен и с удовольствием сознавал свою мужественность; кроме того, на него влиял пример Огастеса Джона – художника, любовника и отца множества детей. В сознании Бориса столкнулись, перепутавшись между собой, буржуазные традиции и традиции богемы. Ахматова была для него случаем исключительным: великолепная и умная grande dame, провидица, гений.

Любовный треугольник, нарисованный в “Физе”, дает представление о воображаемом блаженстве, которое рисовалось Борису: для семейной жизни ему нужны были две женщины, и он не испытывал никаких угрызений совести, когда спал с ними по очереди. Он полагал, что они должны прекрасно ладить между собой и не могут платить мужу той же монетой, как это делала Дорелия Джон, периодически уходившая из семьи и жившая с Генри Лэмом.

Способность делить свою любовь между несколькими женщинами свойственна многим, но в целом западная культура все-таки склонна к моногамии. Борис, привыкнув жить с несколькими женщинами, даже не пытался искать себе оправданий. До тех пор пока это было возможно, он старался не обращать внимания на женскую ревность. И лишь на семьдесят пятом году жизни ограничился одной возлюбленной.

Любовная биография Ахматовой тоже была трудной. Ни один мужчина так и не смог полностью соответствовать ее требованиям. Но о Борисе, расставшемся с ней до того, как их первоначальное чувство успело перерасти в явный антагонизм, она почти до конца своей жизни вспоминала со страстью, как бы даже не нуждавшейся в воплощении.

Положение на фронте было отчаянным – не хватало боеприпасов и людей, умеющих воевать на современном уровне. Было решено закупить в Англии 100-миллиметровые гаубицы. Великий князь Николай, под командованием которого находились южные силы в Галиции, распорядился, чтобы по одному офицеру в сопровождении двух солдат от каждого минометного дивизиона отправились в Англию, в военную школу “Ларк-Хилл”, расположенную на равнине Солсбери, для обучения обращению с этими орудиями. Когда, вернувшись в штаб, Борис узнал о таком распоряжении, он сразу же решил, что будет одним из посланных. Кавалерийский полк, где служил Борис, не имел никакого отношения к гаубицам, поэтому, по его же собственным словам, ему пришлось ловчить и интриговать, пока он не добился своего. Остальные военные, отправившиеся с ним на курсы, были довольны – из пятидесяти солдат и двадцати четырех офицеров Борис был единственным, кто говорил по-английски. Их путь лежал через норвежский город Берген до Абердина, а оттуда на юг до Лондона, где на вокзале их встретила Хелен. На ней было черное пальто и черная шапка, лицо раскраснелось. Борису показалось, что она дурно одета, и ему стало стыдно перед друзьями-офицерами.

Стиль одежды Хелен практически не менялся с тех пор, как она попала под влияние художественных вкусов семейства Джонов. Она сама шила себе романтические платья, но часто кроила материал не слишком внимательно, и края юбок шли волнами. В ее одеяниях шелк или хлопок ниспадали свободными складками, корсаж застегивался спереди на маленькие пуговицы, рукава были длинные, талия низкая, юбка в сборку доходила до щиколоток.

Борис хотел, чтобы Хелен последовала с ним вместе в Солсбери, несмотря даже на столь эксцентричные наряды. В одном из писем он сообщает, что некий фермер сдает гостиную с двуспальной кроватью за двадцать пять шиллингов в неделю. А также что “в гостинице «Савой» одного молодого лейтенанта угробила шлюха из‑за пятидесяти фунтов, которые были у того в кармане”. В другом письме он пишет:

В другом, написанном наспех письме содержится прямо противоположный совет: “Думаю, в твоем приезде сюда нет большого смысла. Поскольку погода просто ужасная, идет мокрый снег, влажно и ветрено”.

По приезде в военную школу русские обнаружили, что им предстоит обучаться всем вместе, что поразило как солдат, так и офицеров.

Борис не вернулся с минометным дивизионом на поля сражений – он вместо этого был принят на службу в Русский правительственный комитет, расположенный в здании Кингзуэй-хаус в Лондоне, чему, вероятнее всего, способствовало его владение английским языком. Комитет был создан для содействия экспорту оружия в Россию. Первым назначением Бориса стал пост начальника отдела взрывчатых и химических веществ, затем помощника юрисконсульта, затем военного секретаря комитета (должность, которую он сам для себя придумал) и, наконец, главного офицера штаба. Все эти перемены происходили в 1916 году.

В первом ряду: Василий Константинович с пасынками Владимиром и Эрастом Шуберскими; во втором ряду: Прасковья Михайловна, Борис и Глеб Анрепы.

Среди писем тех лет сохранилось три письма от В. К., который советовал сыну оставаться в Англии и рассказывал о семейных новостях: что Прасковье Михайловне только что исполнилось шестьдесят, но выглядит она на сорок пять; что Володя зарабатывает большие деньги; что Эраст служит на железной дороге и любит хорошо пожить; что Глеб много занимается физиологией, хотя “пока без воодушевления”[37]. Его сообщения об успехах трех других сыновей, наверное, были своего рода укором Борису, до сих пор в жизни не преуспевшему. Далее В. К. писал: