Все закончилось благими намерениями – нет никаких следов пребывания Дзержинского в стенах Краковского университета.

Краков в начале XX века переживает культурный расцвет. В кофейнях гуляют цыгане, подогретые абсентом и крестьяно-фильством. Выспянский только что написал свою знаменитую драму Свадьба, а на сценах театров царит Хелена Моджеевска. Но революционерам этот город кажется странным166. «Ведь здесь тоже родной край, польский, но жизнь тут настолько отличается от нашей; люди здесь целыми днями просиживают в пивных и трактирах, и часто хочется убежать из этого Кракова со всеми его историческими памятниками, пивными, сплетнями и сплетенками», – сетует Феликс в письме сестре. «Но я должен здесь сидеть и я буду сидеть»167, – добавляет он. Но это просто жалобы, потому что Кошутский вспоминал:

На Вавельском холме Дзержинский становится профессиональным революционером.

Так прошел 1903 год. Среди многочисленных поездок была и поездка в июле в Берлин на IV съезд Социал-демократии Королевства Польского и Литвы, созванный по инициативе Дзержинского и Адольфа Барского. Целью съезда было обсуждение вопроса об объединении с Российской социал-демократической рабочей партией. II съезд РСДРП начал свою работу в конце июля в Брюсселе, но из-за целой армии сыщиков и шпиков, которые, по воспоминаниям Троцкий, как блохи сидели в тюках шерсти, хранившихся на складе, в помещении которого должны были проходить заседания, съезд перенесли в Лондон. В связи с тем, что на съезд планировалось пригласить представителей польской социал-демократии, еще в марте они получили письмо от Мартова, написанное от имени всей редакции “Искры”, с вопросом, в “какие отношения с РСДРП хотела бы вступить СДКПиЛ?”169. Ответ от имени партии, вежливый, но осторожный, написал Адольф Барский: «Фактически до сих пор мы не связаны с российским движением ни формально принятой общей программой, ни общей организацией, и поэтому мы не признаём за собой право причислять себя к РСДРП», и в заключение четко заявил: «Что же касается деталей совместной программы и организационных форм, то их обсуждение как раз и должно входить в задачу съезда»170. Как позже оказалось, и программа, и организационная форма стали причиной конфликта. В конце концов русские направили приглашение для двух представителей. Делегировали Барского и Якуба Ханецкого. Они сделали русским заявление от имени поляков: польские социал-демократы не могут присоединиться к общероссийской социал-демократии, так как она в своей программе выступает за право наций на самоопределение. Тем временем, польский пролетариат не должен принимать участия в борьбе за возрождение польского государства, а право наций на самоопределение может использовать ППС в своих националистических целях. Авторами этой декларации были Люксембург и Тышка. Ханецкий хотел даже потребовать, чтобы РСДРП официально осудила ППС, но Люксембург отговорила его от этого. Дзержинский решительно поддерживал позицию Розы171.

Перегруженный работой, Феликс пишет Альдоне только в декабре 1903 года из Берлина: «Больше полугода мы не писали друг другу. Много раз я порывался написать, но ничего веселого не мог тебе сообщить. Мне не хотелось писать тебе только о своих проблемах»172. В политическом отношении это был очень напряженный период, а в личной жизни ему приходилось бороться со смертельной болезнью невесты и с бедностью. У него появляются долги, главным образом таким же революционерам. Поэтому время от времени он просит родственников помочь ему – сестру Ядвигу, братьев, предлагая им свою долю в правах на семейные земли в обмен на деньги. В конце концов, при посредничестве Альдоны он получает 600 рублей, которые родители откладывали на его учебу. Радуется, что этих денег хватит ему на два года.

Потом он опять долго молчит, а когда через четыре месяца напишет Альдоне, то будет объяснять: «не в забывчивости причина, просто мне приходится очень много работать»174. За это время он успел стать членом Главного правления СДК-ПиЛ, вновь съездить в Швейцарию на лечение, он часто бывал на тайных собраниях польских рабочих, в частности, в Лодзи и в Домбровском угольном бассейне[14].

1901–1904 годы – это очередная любовь. Снова скорее платоническая, по уровню эмоций и душевного разлада напоминающая период знакомства с Магдалиной. На сей раз это Юлия Гольдман, сестра Леона и Михаила – товарищей по конспирации в Вильно175. Это возобновление любви, так как молодые люди интересовались друг другом еще когда Дзержинский был в Вильно. Альфонс Моравский вспоминает, что Феликс был влюблен в сестру одного из своих друзей и потом женился на ней. Не женился, а, якобы, вместе экспериментировали с наркотиками. Юлия тоже была активистка, как и Маргарита пыталась совместить личную жизнь с делом. Она носила, на манер нигилисток, коротко остриженные волосы. И была около него, когда он сидел в тюрьме в Седльцах.

В декабре жандармерия арестовала в Вильно некоего Беньямина Хакимовича, у которого было найдено письмо, написанное по-русски. Адресатом был мужчина, к которому автор обращалась «Милый мой, дорогой Феликс!» и подпись – «Ваша Юлия». Письмо было датировано 1 ноября 1901 года и написано, как установила жандармерия, кому-то находящемуся в тюрьме. С самого начала Юлия уверяла: «Я украшала Вашу жизнь в течение двух месяцев в тюрьме и, может быть, украшу ее и в ссылке»176, что указывало на то, что она была готова ехать за любимым даже в Сибирь. Но, как следует из полицейской записки, она была вынуждена уехать за границу. Это подтверждает письмо Феликса Альдоне от 7 января 1902 года: «У меня тут было пару раз свидание с очень дорогой мне особой, больше этого не будет, судьба разлучила нас надолго, а может навсегда»177.