Я же, помнится, поклонился и сделал незваным гостям реверанс, стараясь сильно не размахивать чем ни попадя, после чего девушки тут же удрали, оставив наконец нас одних.

Перемазанная с пяток до ушей уличной копотью и мелом, Рыжая даже не думала смывать грязь. Ей было все равно, красива она или нет, «держит» она лицо или «не держит», вижу ли я лишнюю складку у нее на животе или не вижу. Такой равнодушной к собственной внешности может быть только влюбленная или очень страстная женщина. Счастлив тот мужчина, который видел рядом собой такую женщину! Я был счастлив и понимал это каждой клеточкой своего тела…

Мы начали одеваться, правда, не сильно торопясь, а потом Рыжая вдруг спросила меня:

— Ты «Бриллиантовую руку» смотрел? Ну, был такой древний коммунистический фильм. Помнишь, когда эти общественники из субсидируемых правительством организаций в гостиницу приперлись и давай таращиться на несчастных людей? По-моему, сейчасбыло очень похоже…

Я надолго задумался, нацепил кроссовки, тщательно зашнуровал их и потом все-таки спросил:

— Почему «общественники из субсидируемых организаций», я еще понял. Но почему они таращились на «несчастных людей» ?

Рыжая аккуратно застегнула молнию на своих символических шортиках и подняла на меня удивленные глаза:

— Но ведь эти несчастные люди так и не успели по трахаться в той гостинице! Их же обломали, ты разве не помнишь? А ведь им так хотелось, особенно ей. Там даже песня была, такая волнующая…

Я ничего не ответил, только спросил у Рыжей телефон и сразу его записал — чтобы потом не забыть. Такие девушки заслуживают, чтобы о них не забывали даже на смертном одре. Можете считать меня бессмысленным похотливым самцом, но об этой девушке я теперь буду вспоминать всю свою жизнь.

А с Палычем и Валерой мы помирились в тот же день — едва спустились с Рыжей в регистратуру и смешали себе по коктейлю. Именно тогда в дом вломилась подростковая банда числом в двадцать рыл, и всем нам пришлось поработать, успокаивая совершенно безумных, безжалостных и гнусных в своем уверенном и деловитом мародерстве хищников.

Банда, судя по эмблемам на повязках, рейдировала из северных кварталов Питера, причем при ней, как в Средние века, имелся даже натуральный обоз в виде мототележек, запряженных видавшими виды мотоциклами.

Это были не просто случайные гопники, забравшиеся в брошенный дом. Они были готовы встретить здесь людей и не боялись этого, а даже, скорее, ждали — им нравилось пугать, унижать, приказывать… Вот и нам они сначала всерьез начали приказывать, объясняя, куда следует складывать деньги и ценные вещи.

Заполонив почти весь вестибюль поликлиники своими крепкими, мускулистыми телами, они смотрели на нас, высыпавших в корИдор, почти что с жалостью, а потом один из прыщавых «рейдеров» процедил:

— Ну, чё вылупились, ботаны? Хотите целыми остаться, давайте сюда бабло по-быстрому. И коз своих отдайте. Вечером живыми вернем, не ссыте. Только пусть, суки, не рыпаются — если нормально обслужат, бутылки снаружи оставим…

Он начал было гоготать, но тут Васильев метнул бутылку из-под пива и неожиданно попал в лоб его соседу. Прыщавый командир разинул рот, глядя, как соратник потирает ушибленное лицо, а потом быстро вынул из рукава толстый металлический прут и без замаха треснул меня, как самого ближнего, по корпусу.

Боли я не почувствовал — меня подхватило, приподняло и закружило знаковое чувство темной, рвущейся наружу злобы, которую мне надо было немедленно выплеснуть, пока она не разорвала меня изнутри.

Я молча вцепился в ворот кожаной куртки прыщавого предводителя и начал душить его этим воротом, накручивая поворот за поворотом комок дорогой, хорошо выделанной кожи, точно напротив дергающегося кадыка своего противника.

Вокруг тоже что-то происходило но я ничего не ви. дел и не слышал — я смотрел в наливающееся кровью лицо своего врага и не Понимал, почему это ненавистное рыло никак не исчезнет, почему оно дергается и кривит толстые губы, моргает редкими ресницами, хрипит и пускает слюни, но так упрямо не исчезает из моей жизни…

Остановился я, только услышав выстрелы под самым ухом. Стрелял Палыч. Каким-то чудом он успел выбраться во двор, открыть микроавтобус и достать оттуда наши, так до сих пор и не зарегистрированные, помпы.

Вестибюль был полон разноцветного тряпья и невнятного хлама, который, похоже, притащили с собой эти крысы, а вот самих крыс на полу было немного — кроме моего, уже посиневшего, крепыша, на белом мраморе вестибюля распластались всего двое уродцев.

Остальные удрали, быстро и сноровисто, как вспугнутые крысы, разбегаясь веером по скверу и теряясь дальше на залитых солнцем, но таких пустынных теперь городских улицах.

В коридоре показалась Рыжая, и я непроизвольно шагнул к ней навстречу, заранее обмирая от ужасных предположений. Но Рыжая шагала уверенно и твердо, а в руках у нее был револьвер. Она подошла к одному из тел на полу, внимательно рассмотрела его сверху и разочарованно сказала:

— Блин, это, оказывается, не я. Этого козла помпой продырявили…

Она не стала смотреть на второе тело, и я не сразу понял почему. А когда пригляделся, увидел, что у него нет головы — помпа в ближнем бою, как говорится, страшная сила.

Пока не прошел боевой запал, мы вытащили все три трупа в кусты заднего двора и бросили их в открытый с весны канализационный люк возле забора, а потом еще около часа обсуждали проблему обороны здания поликлиники от расплодившегося городского сброда.

Разумеется, ничего нового придумать не удалось — увеличивать штат не позволяло финансирование, поэтому Семен с Николаем просто выклянчили у Палыча одну помпуху на двоих, обязуясь честно отчитываться за каждый истраченный на врага патрон.

Потом мы быстро утрамбовали наконец-то напуганных реальным ужасом девиц в наш уютный броневичок и выехали в город.

Впрочем, далеко не все девушки выглядели испуганными — Рыжая, к примеру, на заднем сиденье довольно бодро щебетала с двумя подружками, иногда стреляя глазками в меня. Подруги так же непринужденно ей отвечали, попутно обстреливая салон и попадая в основном в Палыча и Валеру.

Большая часть девушек обреталась в общежитии Политеховского студгородка, и когда я понял, что Рыжая проживает там у подруги, а не в общаге университета, у черта на рогах в Петродворце, успел лишь разинуть рот в жалком вожделении и пробормотать:

— А не поехать ли нам…

Рыжая мягко закрыла мне лицо своей ладошкой, столь волнующе и узнаваемо пахнущей проржавленной крышей:

— Я у женатых мужчин, да еще на семейном ложе, ночевать не собираюсь. Это противоречит моим жизненным принципам.

Это были те самые принципы, против которых мне, лживому и похотливому типу, возразить было просто нечего, и поэтому я позорно промолчал.

Рыжая вышла вместе с подругами на Лесном проспекте и зашагала к зданиям общаги, даже не обернувшись на прощание.