Чаще, разумеется, ребенок рос в родной семье. При этом многие дворянки в своих мемуарах признавались с недоумением и досадой, что их рождению не радовались — оттого только, что они не были мальчиками-первенцами (которым, кстати, в крестьянской среде нередко давали имя Ждан и про которых говорили: «Первые детки — соколятки, последние — воронятки»)[315]. Е. Ф. Комаровский записал в своих мемуарах о рождении первого сына: «28 мая 1803 года… Бог мне даровал перваго сына графа Егора Ефграфовича. О рождении прочих моих детей записано в святцахъ, и потому поминать здесь о том я нахожу излишним…» Примерно так же рассуждал и Иван Толченов, отметивший в своем «Журнале» день, когда он был «обрадован благополучным разрешением от бремени Анны Алексеевны. Родился сын» (на девятом году после бракосочетания). О других детях мемуарист упоминать не стал. «Дочери! Что в них проку! ведь они глядят не в дом, а из дому», — рассуждал дед Сергея Аксакова, демонстрируя устойчивость старых, традиционных воззрений на дочерей и сыновей, которые в дворянской среде, казалось бы, должны были быть давно уже вытеснены новыми «чувствованиями».[316]

В возрасте между 30 и 40 годами дворянки рожали весьма часто; такие роды у них были, как правило, не первыми и часто протекали с осложнениями. К пятидесяти женщина считалась уже вышедшей из фертильного возраста (ср.: «В одной толпе старуха лет 50-ти…» — заметил как-то А. Н. Радищев).[317] На рождение новых детей в немолодом возрасте женщины смотрели как на тягость, на неизбежное зло. «Родители мои не чувствовали радости при моем появлении на свет, какую обыкновенно чувствуют при рождении первенцев, — признавалась на страницах своих воспоминаний некая А. Щ. — Они смотрели на меня как на новую обузу, которая свалилась им на шею…» С тем же чувством начинала свои мемуары и одна из первых выпускниц Института благородных девиц при Смольном монастыре Г. И. Ржевская. С горечью констатировав «нерадостность» события своего рождения для родителей, она привела рассказ о нем одного из родственников: «Огорченная мать не могла выносить присутствия своего бедного 19-го ребенка и удалила с глаз мою колыбель… О моем рождении — грустном происшествии — запрещено было разглашать… По прошествии года с трудом уговорили мать взглянуть на меня…»[318]

Что и говорить о крестьянских семьях! «Каб вы, деточки, часто сеялись, да редко всходили!» — горестно восклицали матери-крестьянки (и тем не менее приговаривали: «Много бывает — а лишних не бывает»). По словам аббата Шаппа, побывавшего в России в Екатерининскую эпоху и общавшегося с императрицей, в среде крепостного крестьянства некоторое безразличие к детям объясняется тем, что «сии плоды законной любви» могут быть «похищены» у родителей в любую минуту хозяином-душевладельцем.[319] Теневыми сторонами крестьянского быта, невозможностью прокормить большое число детей объяснялись случаи их заклада и продажи («А буде я, Василей, на тот срок денег не заплачю, волно ему, Андрею, той моей дочерью Овдотьей владеть и на сторону продать и заложить…»). Однако среди найденных нами закладных на детей XVIII — начала XIX в. не встретилось ни одной написанной матерью: все — по инициативе и решению отцов.[320]

Многодетность могла быть вполне в порядке вещей не только в крестьянской среде («У кого детей много — тот не забыт от Бога»),[321] но и в дворянской семье среднего достатка. М. С. Николева упоминала о семье соседа ее родителей Я. Ф. Бунакова, в которой был сын и девять дочерей.[322] Семьи же с одним-двумя детьми попадались нечасто (за исключением тех, где столько детей выживало и доживало до совершеннолетия, в то время как остальные умирали во младенчестве).[323] «Родилась я, шестая дочь… Нас было уже девять человек, и старшему моему брату шел 23 год, — пишет М. С. Николева. — Теперь бы такое приращение почли бы чуть не несчастием. В то время так не думали: многочисленное семейство не считалось бременем, а благословением свыше. Вся семья встретила радостно мое появление на свет…»[324]

Аналогичные по тональности воспоминания о «великой радости» рождения ребенка (дочери!) можно найти и у А. Е. Лабзиной.[325] Н. Б. Долгорукова (урожд. Шереметева) тоже вспоминала, что «была дорога» своей матери, хотя была у нее уже четвертым ребенком, что день ее рождения «блажили, видя радующихся родителей… благодарящих Бога о рождении дочери…». Мать, писала мемуаристка, «льстилась мною веселиться, представляла себе, когда приду в совершенныя леты, буду добрый товарищ во всяких случаях и в печали, и в радости… пребезмерно меня любила…».[326] В эпистолярном наследии русских государей также можно найти примеры исключительной радости родителей, связанной с рождением именно — как ни странно! — дочерей.[327]

Мальчиков-первенцев (а тем более единственных!) ожидали с еще большим, можно сказать — благоговейным нетерпением и старались спасти от возможных хворей. Чего только не предпринимали! «Помянутый сын их был первым от их брака, в младенчестве был весьма мал, слаб и сух, так что… по тогдашнему обычаю народному, должно было его запекать в хлебе, дабы получил он живости…» — записал Г. Р. Державин[328] («слезы радости потекли из глаз родителей моих при виде нетерпеливо ожидаемого младенца»; ср.: «…как единственный сын, он был всеми в семействе любим и балован до крайности, в особенности матерью, которая, находя в нем одно свое утешение, исполняла все прихоти его и ни в чем не отказывала»). Если была необходимость выбора между сыном и дочкой — невольно (или преднамеренно?) предпочитали спасти и выходить в первую очередь мальчика.[329] Судя по воспоминаниям Е. Р. Дашковой, она особенно берегла сына (по сравнению со старшим ребенком, девочкой). Мальчик с детства рос болезненным ребенком: обнаружившийся рахит и склонность к чахотке (нередкие для Петербурга заболевания) заставили бывшую статс-даму «переменить климат» и отправиться в длительное путешествие «для поправки здоровья детей». Мемуаристка не скрывала, что предполагала сделать все для того, чтобы «имущество мужа целиком перешло к… сыну…», поэтому каждая болезнь сына, особенно инфекционная, «смертельно» ее пугала. Но были и семьи, где столь же ревностно оберегали дочерей и для матерей «не существовало разницы между сыном и дочерью».[330]