И в этот-то момент — момент бесследного исчезновения льда — как-то проясняется внутренняя логика этого места. Места, где дома построены из досок из-под ящиков, где штукатурка облезает за полсезона, особенно если это сезон дождей. Где агрегаты ржавеют так быстро, что не имеет смысла их покупать. Зато джунгли вырастают так быстро, что не имеет смысла уезжать с дачи в межсезонье. И даже оплот осмысленности и порядка — мэрия — славится тем, что это единственное место на острове, где в полдень можно постоять в прохладной тени каменной колоннады. Допираешь, наконец, до того, что известно каждому местному мальчишке, кидающемуся в тебя маракуйей. Вся материя — просто жалкий тлен, данный в обременительную нагрузку к морю и череде островов на горизонте. Которые, кстати, ни капли не изменились со времен Колумба.

Палыч говорит, что это не предел. То есть — не исток. Исток этого всего — там, на горизонте, на острове Коренеро. Потому что там живут индейцы, а они аутентичны без всяких бумазей из китайских магазинов. Без мороженого. Они не играют в баскетбол, не танцуют меренги с туристками и даже не воруют ящиков, чтобы настроить из них домов. Потому что их дома стоят на столбах, прямо в воде.

Мы решили, что созрели наконец-то для аутентичной истины.

Первый человек, которого мы увидели на Коренеро, был белым. Он сидел в клетке из прутьев. При ближайшем рассмотрении клетка оказалась подвесным креслом, но выглядел белый все равно как старый злой попугай. Он сказал, что местный ром отвратителен. Он сказал, что все бабы шлюхи. Он сказал, что море паршивое, в нем плавает туристское дерьмо. Потому что местные в море не ходят. Потому что у берега закопались два ската и живут там третью неделю. Он сказал, что сам живет здесь уже пятнадцать лет (и судя по трухлявости клетки, он не врал). И добавил, что это еще неплохо, потому что в тот сезон сюда приезжал немец, его ровесник, так его убило кокосом, потому что он спал под пальмой в шезлонге. Мы ему сказали, что он отлично сохранился для этих мест, и похвалили за правильный подход к жизни. (Кресло, в котором он висел, было прилажено к перекладинам на причале, над ним не было ни одной пальмы). Он немного посопел, потом сказал, что тому немцу еще повезло, потому что, чем жить, лучше здесь сдохнуть с кокосом на плечах. Он сказал: «Ром там» — и махнул в сторону мангрового болота.

Индейская деревня действительно упиралась задами в мангры. Там, отгоняя москитов, спали немногочисленные индейские мужчины. Еще там был индеец-альбинос, он был священным для этой деревни, но мужчины его все равно в свою компанию не принимали, и он разравнивал граблями песок на дорожке до домиков. Домики, как и полагается, были на сваях. Там женщины вышивали местную вышивку. Я купила две: летающих рыб и летающего козла. И это было ошибкой, потому что все они, включая детей, мужчин, стариков и альбиноса, приняли нас за американцев. Они окружили нас и не размыкали круг, пока мы не отдали все, включая ластик (я) и презервативы (Палыч). Потом Палыч закричал «на х…й, на х…й!», и это получилось вполне интернационально. Альбинос обиделся и пошел к своим граблям, а дети смеялись. Одну маленькую девочку я узнала. Она каждое утро приплывает на наш остров в крошечном каноэ и оставляет его у причала пожарной части. Остальных детей привозят в большом каноэ с мотором, а у этой — свое, белое, разрисованное цветами. Они в школе учатся играть на металлофонах, а в три часа дня уплывают к себе на остров.

Палыч потащил меня сквозь мангры, как Вергилий, ей-богу. Все в его обескураженном облике вопияло «истина не здесь».

За манграми был бар. Он стоял на сваях, там были гамаки, и пить надо было лежа, хоть я убеждала Палыча, что пить лежа вредно, а хозяйка бара, толстая усатая тетка, добавила, что ром отвратительный. Тетка была, наверное, испанка, но по виду — ведьма ведьмой. Надо было сваливать. Но Палыч заупрямился и сказал: «Дос, пор фавор».

Она спросила: «Вы знаете, что означает название бара?»

Мы в этих местах не впервые и кое-что знаем. Мы сказали, что это название ракушки. Хозяйка усмехнулась. Она сказала, что это — часть женщины. А ракушку уже потом так назвали, потому что она эту часть напоминает. Я догадалась, что это точно не грудь, потому что в задрипанном баре на краю мангр ничто не напоминало рай. Она сказала, что такую ракушку женщина дарит мужчине, и тогда все. И показала на ракушку, которая лежала на стойке. Это был чудовищно большой экземпляр, он был отполирован и сиял внутри розовой подкладкой. Такую ракушку, только поменьше, я видела на шее у местного олигарха. Когда-то он приехал сюда простым врачом, потом ему подарили ракушку. И его будто подменили. Он сиял ярко-голубыми глазами, пил мате и лучился энергией. Но как образованный человек, он смог обуять эту энергию и направить ее в правильное русло. Скупил права на международную игру, разбогател, купил себе остров, построил там замок и назвал его «Лимбо». У Данте в Лимбо живут невенчанные влюбленные. Это, между прочим, круг ада.

Палыч пожал плечами и сказал, что все погибло через женщин и им ничего не стоит погубить даже рай. Палыч знал, о чем говорил.

Он видывал местных женщин.

Впервые он встретился с ними еще у аэропорта. Две из них сидели в кафе, они были умопомрачительно красивы, и Палыч не мог этого не заметить. Когда он предложил им прогуляться, и они вышли из-за стола, одна оказалась непоправимо беременной, а другая — ростом с сидящую собаку. Палыч чуть не умер. Но быстро восстановился, потому что женщин здесь много, они ходят по улицам в разноцветных бигуди, а то, что ниже бигуди, — это шоколад с молоком, кровь с кофе.

Один раз мы застали здесь праздник независимости, и все женщины были тамбурмажорками в серебряных сапогах. (Я потом весь вечер упражнялась в патио со шваброй, но куда там. Райх писал, что здешние женщины двигаются в правильном ритме — фрикционном, а я не местная, у меня даже в Москве узурпированная квартира.) А второй раз мы попали на конкурс красоты. Там были невообразимые красотки, они ходили в венках из гибискуса прямо по пивным лужам. Потому что чествование происходило на баскетбольной площадке. Но праздники кончаются, а дарить ракушки кому-то надо. А повезло только той, неведомой, с олигархом. Да еще Майке. Ее полюбил красавец-мусорщик, подарил ей мопед. Но это на других островах. На этом, аутентичном, была только усатая ведьма и ее огромная ракушка.

— Так что будет, если подарить мужчине такую ракушку? — прицепилась я.

Усатая не ответила. Она третий раз принесла ром Палычу, потом присела рядом с ним и прочувствованно сказала:

— Да не дос-трес, пор фавор, а дубле, трипле! — что значит «двойной», «тройной». Как раз получалась привычная порция в сто грамм. Это, несомненно, была истина.

А ракушку-то я нашла. И подарила ее одному мужчине в средних широтах, где эндорфины надо выбивать с боем, как новогодние мандарины в годы моего детства. Этот мужчина никогда не был на Коренеро и поэтому стряхивает в ракушку пепел.

КОНТАДОРА

На Контадоре меня встречал и провожал Чарли. Вообще-то он всегда приезжает к самолету на своей повозке, переоборудованной, по-моему, из катафалка. На повозке написано: «Вилла «Романтика», ночь в двухместном номере — 40 долларов». Чарли нуждается в компании. Но мне все равно было приятно, что кто-то меня встретил, когда я приземлилась. Потому что к этому не было ровным счетом никаких оснований еще там, в аэропорту на «А». Все думали, что ураган зацепится за перешеек и дальше не пойдет, но он катился, как огромная скалка, прямо за нашим самолетом. А самолет был, между прочим, малой авиации и его швыряло от молнии к молнии. Дело было плохо. Штурман даже отложил газету. Да и в салоне все время пикало и мигало. Мы четыре раза заходили на посадку, и кто-то сказал, что лучше уж повернуть назад. Но судя по безнадежной свинцовости за иллюминатором, никакого «назад» уже просто не существовало, поэтому самолет приземлился. Ливень бил параллельно линии горизонта, пальмы стояли параллельно ей же, да и никакой линии горизонта не было. Был только этот. Чарли. Он закричал: «Хэлло, ай эм Чарли!» — и издал фиоритуру. Потому что Чарли — австриец.