Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бесшумно ступать по хрупким веточкам, его еще совсем несмышленыша научил отец. Широкоплечий, всегда веселый, с извечной полуухмылкой на тонких губах и хитринкой в охровых слегка раскосых глазах, Миклаш служил у князя главным егерем. Знал все потаенные тропки в тайге вокруг Чары. Мог учуять соболя или медведя за пару верст. А потому не было ни разу такого, чтобы Доброслав возвращался пустым из лесов. Но и выкосить всю живность он не позволял. Чутко следил за поголовьем каждого вида зверья. За это княже Миклаша ценил. А богатые леса считал визитной карточкой государства. Выделил его семье отдельный домик в деревне, надел земли. А чтобы егерь не дневал, где попало по сугробам и закоулкам чащобным, велел поставить ему зимовье в лесу, где тот пожелает. Смастерили плотники добротный домик по проекту самого Миклоша. Стал он с тех пор зимовать в лесу. А на теплое сельское время года возвращаться к жене Алисе и семерым по лавкам. Макар был средним сыном в семье. Один его старший брат уже должен был отпраздновать семнадцатую весну и уйти помогать отцу. Еще один – четырнадцати лет отроду все больше мамке помогал по хозяйству. Четыре сестры были еще совсем крохами – две близняшки-шестилетки, их погодка и самая младшая, она только ходить научилась. Макару было тогда десять. И он хорошо помнил, как в их деревню пришел мор. Это была поздняя осень. Снег уже плотным пушистым ковром застелил землю. Отец уже ушел на заимку. Мать квасила капусту. По всему дому валялись кочаны, обгрызенные девчушками большие зеленые листья, морковка, сушеные укропные зонтики. Старшие братья шинковали капустные головы на большой острой терке, Макар чистил и резал тонюсенькими перышками морковь. Мамка приминала все это слоями в большую деревянную кадку и щедро посыпала солью и кругляшами перца, перекладывала душистыми укропными венчиками. Ребятня, пока мать отвлекалась, чтобы стереть пот со лба или вытащить откуда-нибудь младшую шкоду, по очереди ныряла в бочку за горстью еще свежих, покрытых хрустальными кристалликами, перемешанных с рыжими морковными паутинками прозрачных волосков капусты. Женщина гоняла их столовым полотенцем, хохотала и продолжала наминать кадку. А запах в сенях стоял, аж слюнки текли! И это при том, что в их доме всегда больше уважали мясо.
Веселье тогда нарушил громовой стук в дверь. Такой обычно не предвещает ничего хорошего. Мать шикнула на детей, чтоб вели себя тише. Близняшки забрали малышку, куклой заманили ее в дальний угол. Старшие браться вернулись к капусте. Макар навострил уши. На пороге стоял сельский староста. Глаза на почерневшем лице буравили пол, как будто боялись подняться на Алису. В потресканных от работы пальцах он мял меховую шапку. Хлопья свежих белых-белых снежинок валились с нее на пол. И тут же превращались в озерца, так похожие в этот момент на слезы.
– Влас, не томи, что с Миклошем? – женщина схватила мужика за грудки и несколько раз тряхнула. Мать всегда недоумевала, как такой тютя-матютя дослужился до главы деревни, а отец махал рукой, мол, да какая нам-то разница.
Он что-то невнятно прошамкал. Мамка упала на колени, закрыла лицо ладошками, ее плечи мелко-мелко затряслись. Макар придвинулся ближе.
– Когда? Как? – подняла на старосту мокрые ресницы.
– Не знаю, Алиса, вот честное тебе слово мое, не знаю! – Тряхнул шапкой Влас. – Вчера мужики в ночь к нему за зайцем по снежку пошли. А утром вернулись все бледные. Миклош-то, говорят, того. Холодный и синий был ужо, когда они дверь-то снесли. Поди дня два ужо лежал.
Губы матери затряслись. Она стянула косынку с головы, уткнулась в нее, чтобы дети не слышали рыданий. Макар понял, что случилось что-то непоправимое, как только староста постучал в дверь. А сейчас по обрывкам фраз догадался, что именно произошло. Сердечко мальчика ухнуло вниз. Подпрыгнуло обратно, заколотилось где-то в висках, словно загнанная в силки птичка. Паренек вскочил со скамейки, рассыпал по полу недочищенную морковку. И прямо как был – босой, в коротких портках и рубахе, – кинулся на улицу с душераздирающим криком:
– Папка! Нет! Папка!
Мать попыталась остановить его, схватила побелевшими тонкими пальцами за полы рубахи, но только пуговки затрещали, посыпались на пол. Растерянный Влас выбежал следом. Но Макара уже и след простыл.
Он и сам не заметил, как утонула в колючих слезах обледенелая улица, как посторонились юбки засыпанных снегом словно сахаром голубых елок, сочувственно переглянулись зеркала закованных в ледовые объятия ручейков, тихонько перешептывались ему вслед «ой, бедный» вмиг посеревшие бабульки-березки. Багровые от мороза пятки сами несли к крошечному домику на до боли родной устланной пуховым белым ковром опушке, где всегда дымила печка и пахло пирогами с квашеной капустой. Мальчишка резко остановился в паре шагов, у раздвоенной молнией древней сосны, служившей ориентиром для охотников. Летом они с батей лазили на одну из ее верхушек доставать бельчат, оставленных в гнезде непутевой мамашкой. Сердце Макара вдруг съежилось, пропустило удар. Он резко почувствовал себя одним из тех самых бельчат. Брошенным. Злые соленые ручейки заскользили по бледным щекам. Он робко выглянул из-за раскуроченного бугристого ствола. Свежий, но уже притоптанный снег. Следы. Много следов. Не напуганные стежки косых, не плутоватые лисьи тропки, не пунктиры рыси, и даже не волчьи подскоки. Хотя обычно в это время их тут должно было быть пруд пруди. Отец подкармливал зверье после каждого большого снегопада. Полянка была вытоптана человеком. Да не одним. Холодный скомканный снег уже не казался таким гостеприимным. Не открытые до конца створки резных ставенок гулко поскрипывали на ветерке. Над трубой не поднимался столбик сизого дыма. Тишина. Пугающая. Гнетущая. И такая говорящая. Дверь зимовья тихонько отворилась. Из него не выпорхнули привычные клубы тепла. Вышел чернее тучи Игнат. И так вечно угрюмый друг бати больше был похож на тень. Он сел на крылечко. Точно так же, как давеча мамка, закрыл лицо. И зарыдал. Это были даже не скупые мужицкие слезы. Нет, он по натуральному громко выл. Макар рванулся вперед, перескочил через отцовского товарища и оказался в уютной комнатке. На кровати лежал Миклош. Словно из воска отлитый и замороженный. И живым в домике больше не пахло.
Мальчишка попятился назад, кубарем скатился с крылечка. Не обратил внимания на окрик Игната, бросился снова, куда глаза глядят. А они будто пеленой накрылись. Паренек, не разбирая пути, плутал по лесу до самого заката.
