— Милостивы пане Обухович, а мой ласкавы пане!.. И так знаю, што нудно Вашей Милости на животе. Не гневайсе, Твоя Милость, на мене, што титулу воеводского не доложив: написавши я воеводою Смоленским, то б я солгал… Я так ро-зумею: коли Смоленск продали, то и титул продали. Много людей об том звешчали, што люди и гроши побрали. Лепей было, пане Филипе, сядеть у Липе…

Обухович посмотрел на Кмитича:

— Ишь, как пишет, шельма, мол, продали Смоленск. Как бы он сам всю жизнь так продавал, как я!

— И ты после всего этого согласился воевать за Яна Казимира, а не за Карла Густава?

— Так, — вновь улыбался Обухович, — то же самое у меня на ступеньках здания суда спросил мой сын. Так и сказал: «Ты должен ненавидеть эту страну после всего, что ты для нее сделал, и после всего, что она сделала для тебя!» Я же ему ответил, что московского воеводу Шейна за то, что не смог захватить Смоленск, казнили, а меня судили, выслушали и оправдали. Разве это не прекрасно?! За такую страну я и буду воевать!

Кмитич, глядя на лист в руках Обуховича, тоже достал из кармана потертый, аккуратно сложенный лист и развернул его.

— Что это? — спросил Обухович, глядя на непонятные слова из латинских букв.

— Это посмертное письмо гетмана. Он написал его по-жмайтски. Значит, шифровал. У тебя под боком нет верного человека, знающего жмайтский?

— Верного? Нет, — покачал своей шляпой Обухович. — Ты ведь, вроде бы, немного латышский знаешь?

— Латышский очень мало похож на письменный жмайтский. У меня невеста знает жмайтский. Придется ее ждать. Но когда я ее увижу, я и сам не знаю.

— Ты собираешься вновь жениться? — улыбнулся Обухович. — Значит, твой брак с пани Злотей распался?

Кмитич вздохнул, пожав плечами, развел руки, но Обухович остановил его протянутой ладонью:

— Не объясняй! Я первым, возможно, понял, что твоя женитьба на этой милой и слишком юной девушке — ошибка молодости. Хотя она ни в чем не виновата. Просто ее родитель держит девушку в ежовых рукавицах.

Поляки были очень рады появлению Михала Радзивилла в своих рядах. О их с Кмитичем подвиге в Ченстохово все уже были наслышаны. Король присвоил Михалу звание полковника его королевской милости — теперь Несвижский князь уравнялся в должности с Кмитичем, а оршанскому князю король даровал поместье под Варшавой.

— Ну, дзякуй вяли кий, ваше величество! — в самом деле обрадовался Кмитич. — До сей поры я был нищим, без маентков и даже без хаты. А еще жениться собрался…

Новоиспеченный двадцатилетний полковник Михал горел желанием оправдать доверие и награду короля и со своим полком пошел на соединение с Сапегой, чтобы идти потом на Сандомир, где все еще стоял лагерем Карл Густав. Ряд мелких стычек с подразделениями сил альянса не привели польско-литвинские силы к успеху, но и шведский король почувствовал себя уже не так фривольно. Польша бурлила, и свободного подхода к Львову, где он стремился разбить Яна Казимира, уже не было. Стычки с княжескими отрядами и партизанами еще больше убедили Карла Густава отступить от русинского города. Междуречье Вислы и Сана, где отступало десятитысячное войско Карла, принадлежало маршалку великому литовскому Юрию Любомирскому и его родне. Маршалок объявил, что все крестьяне, которые выступят против оккупантов, получат полную свободу. Отступление войска Карла проходило под постоянными атаками мелких партизанских отрядов русинских селян. Не имея возможности нанести поражение шведскому войску, находчивые крестьяне изображали прибывших на подмогу крымских татар, громко хором завывая: «Аллах акбар!»

Армия шведского короля стала терпеть большую нужду в провианте. Стали падать кони, их тут же съедали. Солдаты шли, еле волоча ноги по разбухшей от влаги весенней земле. Некоторые просто падали и оставались на дороге. Чешские наемники начали дезертировать. Когда к ним подходили местные крестьяне, они, обессилевшие, сдавались либо даже просто просили смерти. Изможденное и поредевшее войско Карла Густава вернулось в Сандомир. Только здесь король Швеции вздохнул с облегчением — его лагерь, прикрытый с двух сторон реками, выглядел неприступным. Здесь можно было отдохнуть и перевести дух после неудачного похода на Львов.

Шведы стали строить мост. Из самого города, где также находился гарнизон альянса, в лагерь на лодках доставили продовольствие. В это время Степан Чарнецкий с войском напал на Сандомир и после ожесточенного штурма захватил город. В последнее мгновение солдаты шведского короля взорвали замок, и он, увы, так и не достался Чарнецкому. Но все это лишь усугубляло незавидное положение в Польше Карла Густава. Он оказался в ловушке: захвачен Сандомир, перед ним на противоположном берегу расположился Чарнецкий, а к Сану подтянулся Сапега с восьмитысячным войском, в составе которого находился и новоиспеченный полковник Михал Радзивилл. Теперь шведский король не ощущал себя в безопасности. Наоборот, ему казалось, что он попал в засаду, из которой будет крайне сложно выбраться. Однако на помощь Карлу уже шел брандербургский курфюст Фредерик Вильхельм с почти пятью тысячами солдат.

17-го мая царь Московии Алексей Михайлович Романов наконец-то решился официально объявить войну Швеции, о чем даже слышать не хотел еще полгода назад. Теперь же удивленным послам Швеции было заявлено, что мир между Московией и Стокгольмом нарушен шведами. Сей скандинавской стране приходилось теперь воевать на два фронта: и против поляков, и против московитов. Главной же причиной «нарушения» мира царь назвал… неправильный свой титул в постоянных обращениях шведских послов к нему, светлейшему из светлейших. В Швеции не сразу поняли, шутит ли царь или нет. Однако царю было не до шуток. Алексей Михайлович громогласно заявил, что он выступает «на недруга своего, на шведского короля мстить неправды его». Текст этого стандартного заявления, кажется, был полностью списан с ультиматума в момент объявления войны польскому королю «за неправды его». Часть речного флота, строящегося на верфях Смоленщины для переброски войск к шведским территориям, была уже готова. Московские рати начали погрузку и отправку войск на северо-запад. Огромная армия под командованием Петра Потемкина выступила к Финскому заливу при поддержке донских казаков, о найме которых позаботился патриарх Никон, благословив их на войну.

* * *

В связи с появлением на театре военных действий нового врага в лице Фредерика Вильхельма Чарнецкий, Сапега и Любомирский срочно созвали совет. На него явился и Михал.

— Я и пан Любомирский пойдем на брандербуржцев, — заявил Чарнецкий, стоя над столом с развернутой картой, — а пан Сапега продолжит осаду лагеря Карла. Згодны, панове?

Все согласно кивнули головами. Лишь один Михал выступил вперед:

— Хм, — он смущенно тер подбородок, — коль уж я полковник его королевского величества, то разрешите и я выскажу свое мнение. У Карла почти десять тысяч солдат. У нас с Са-пегой — восемь. Мы все рискуем, оставляя меньшее число воинов при Карле Густаве. Как раз было бы целесообразней выставить против Карла пана Любомирского и вас, пан Чарнецкий. Ну, а я с Сапегой пошел бы на немцев. У тех, кажется, не более пяти тысяч. Наш восьмитысячный корпус с ними справится.