БОНИНГ:

Беда молодых певцов в том, что у них, во-первых, не хватает терпения, а во-вторых, — они не умеют отказывать.

САЗЕРЛЕНД:

Но, Ричард, нужно ведь признать, что и труппы теперь не такие, как прежде. Повсюду стараются приглашать певцов из-за границы. Нет настоящих стабильных коллективов, если не считать, наверное, Германии. И в Ковент-Гарден тоже нет. И Метрополитен всегда оставался международным театром.

С некоторыми певцами в Америке обращаются просто ужасно. Я имею в виду хороших певцов, которым надо бы делать карьеру у себя на родине, а за океаном они ничего не добиваются. К тому же сегодня начинающим певцам гораздо труднее расти нормально…

БОНИНГ:

Нет, не думаю, дорогая, что им труднее. Есть хорошие певцы, посредственные и очень плохие. Тот, кто поет хорошо и знает свое дело, непременно сделает блестящую карьеру.

САЗЕРЛЕНД:

Так всегда происходило и всегда будет, согласна. Но ведь верно, что многие хотят добраться до вершины как можно быстрее и, не достигнув тридцати лет, берутся за партии, которые им еще не под силу.

БОНИНГ:

В этом отчасти виноваты и директора театров.

САЗЕРЛЕНД:

Именно в таких ситуациях Лучано и поступал всегда очень разумно — он никогда не боялся сказать «нет». Например, директор театра спрашивает его: «Не кажется ли тебе, что для твоей карьеры было бы весьма престижно спеть вот эту партию или вот эту?» А Лучано отвечает: «Нет, не кажется», и вежливо предлагает взамен что-нибудь свое. И если не получает партию, которая подходит для его голоса, вовсе отказывается от контракта.

Я надеюсь, что скоро снова смогу петь вместе с Лучано в какой-нибудь опере, а в скором времени у нас с ним предвидится только концерт вместе с Мэрилин Хорн, который будут показывать по телевидению.

БОНИНГ:

Нас просили показать вместе с ним «Лючию» на одном телевизионном канале в Хьюстоне, но тогда мы уже подписали контракт на выступления в Голландии, от которых не могли отказаться.

САЗЕРЛЕНД:

На телевидении мы с Лучано впервые появились вместе в 1979 году в Линкольн-центре. Мы все трое очень волновались и нервничали, потому что никто из нас еще никогда не выступал перед телекамерой. Волнение сыграло с нами злую шутку, и все же, думаю, в целом мы выступили неплохо. Потом мне показали фильм «Звук и свет», куда включили кадры, снятые возле здания Линкольн-центра перед началом концерта. Два наших гигантских портрета закрывали весь фасад здания! Помню, я воскликнула: «О боже, будь это снято даже в натуральную величину, мы получились бы толстыми, а тут!..» Но все оказалось действительно очень зрелищно.

БОНИНГ:

Мы не только восхищаемся голосом Лучано, но всегда с большим удовольствием работаем с ним. Он очень славный человек, воспитанный. Отлично знает, чего хочет, далеко не всегда согласится на любое ваше предложение, но, в то же время, в его поведении ощущается и какая-то застенчивость. У него четкое представление о своих возможностях…, и он обладает удивительным обаянием. Работать с ним — одно удовольствие.

САЗЕРЛЕНД:

Конечно, Лучано может заупрямиться, настаивая на чем-то, потому что ему хочется сделать именно так, а не иначе… Но все-таки нам всегда удается найти компромисс.

БОНИНГ:

Я никогда не прошу его изменить что-либо, если на это нет действительно серьезной причины. Обычно же замена оказывается полезна и ему самому, и его голосу. Он всегда готов выслушать советы… И сам тоже, не смущаясь, дает их мне. Например, говорит: «Ричи, почему бы тебе не замедлить немного вот тут…» И часто оказывается прав. Он обладает врожденным музыкальным чутьем.

К сожалению, Джоан и Лучано нечасто доводится петь вместе, потому что лишь очень немногие театры за исключением самых крупных готовы потратить средства, чтобы заполучить их обоих. И даже когда такое случается, все равно трудно скоординировать наши рабочие планы. Если бы все зависело только от нас, дуэт Сазерленд — Паваротти появлялся бы гораздо чаще.

Куда бы я ни приезжал петь, всюду встречаю самые различные взгляды на оперное искусство. В начале карьеры я часто слышал вполне справедливое обвинение в мой адрес: я совсем не обращал внимания на актерскую игру и целиком сосредоточивался на пении. Работа в Глиндебурне и Ковент-Гарден помогла мне развить актерские навыки, но все равно мне было еще очень далеко до совершенства.

Постепенно я научился более осмысленно держаться на сцене, но самое главное — росла уверенность в собственном голосе. Когда надежную вокальную технику я довел почти до автоматизма, смог все больше внимания уделять актерской игре. Да и сейчас я по-прежнему должен в первую очередь думать о музыкальной стороне партии, но уже о ее трактовке, а не об извлечении звука.

К тому же повлияли на меня и весьма помогли совершенствоваться многие выдающиеся режиссеры, с которыми я работал. Всякий раз, когда кто-либо из них, репетируя со мной, скажем, роль Рудольфа, подсказывал что-то, находившее в моей душе живой отклик, это что-то уже навсегда оставалось со мною… если, конечно, последующие режиссеры не убеждали отказаться от подобной находки.

В этом и заключена, несомненно, очень странная особенность нашей профессии. Нужны годы тяжелейшего и вдохновеннейшего труда, чтобы отшлифовать голос, если он, разумеется, есть, надо достичь невероятного мастерства, которое необходимо для исполнения партитур Верди, Пуччини, Моцарта… А потом дебютируешь, и публика говорит: «Неплохо. А теперь посмотрим, как справишься с этой оперой или вот еще с этой…»

С Миреллой Френи в опере Пуччини «Богема»

Наконец ты получил международное признание. Годы борьбы и труда теперь должны быть вознаграждены. Ты состоялся как певец-профессионал, утвердился в своем ремесле. Начинаешь рисовать в воображении некое прекрасное будущее, когда сможешь зарабатывать на жизнь, посвятив всего себя тому, чем всегда хотел заниматься. Но тут вдруг слышишь: «Минутку, надо еще стать первоклассным мастером и в другой профессии — ты должен быть хорошим актером».

И дело не в том, что от тебя ожидают каких-то дополнительных способностей, связанных с музыкой: точного чувства гармонии, скажем, или отличного ритма. Напротив, от тебя требуют проявлять талант в искусстве совершенно иного свойства, в искусстве, по-своему не менее трудном и требовательном, чем бельканто.