— Ты что… в эту забегаловку?.. Нет-нет, мы идем в мой клуб. Он как раз в двух шагах отсюда. Хотя, подожди. Туда пускают только в галстуках.

Рука Вадика непроизвольно поднимается к шее.

— Я в галстуке…

Грецкий снова морщится.

— Нет-нет, ты не в галстуке, Вадя. Это — не галстук. Погоди-ка… — он поднимает палец и оглядывается, словно ища что-то. — По-моему, где-то здесь было… ну конечно, пошли.

Приятель тянет Вадика за рукав. Они быстро минуют квартал, спускаются в неприметный подвальчик без вывески и попадают в просторный холл с гардеробом. Навстречу уже спешит седовласый человек, похожий на герцога, но оказывающийся всего лишь продавцом.

— Э-э, здравствуй, любезный, — произносит Толя, глядя поверх седовласого туда, где тяжелый лепной карниз соединяет потолок со стеной. — Мой друг без галстука. Нельзя ли…

Продавец почтительно оглядывает Вадика и кивает: действительно, без галстука.

— Сейчас, сейчас, Ваше сиятельство…

Неведомо откуда появляются и раскладываются на столе галстуки. В приглушенном свете магазина они кажутся скромными, но, без сомнения, принадлежащими к той же породе, что и галстук Его сиятельства. Грецкий бросает на прилавок мимолетный взгляд и тут же возвращает его назад, к карнизу.

— Вот этот, третий слева…

— Прекрасный выбор! — восхищается седовласый.

Повязанный Вадику галстук действительно исключительно гармонирует с рубашкой, пиджаком, прической… со всем, кроме растерянной и в некотором роде даже обиженной физиономии.

— Хорошо, — говорит Вадик почти жалобно. — Сколько я вам должен?

Лицо продавца вытягивается. Видно, что он не привык к таким бестактным вопросам.

— Тридцать шесть, — произносит он ледяным голосом.

Вадик лезет за бумажником.

— Тридцать шесть чего? Фунтов? Долларов? Евро?

— Тридцать шесть тысяч фунтов.

— Сколько?!

— Оставь, Вадя, — вмешивается Грецкий, неохотно отрываясь от созерцания карниза. — За галстук плачу я. Я тебя раскрутил, я тебя и… убью!

Он смеется дурацкой шутке и на секунду становится похожим на прежнего Тольку Грецкого, спортсмена с третьего потока, плейбоя и бабника.

— Ни за что! — упрямится Вадик.

— Оставь, оставь… — лениво повторяет Грецкий и поворачивается к седовласому. — Запишите за мной.

Седовласый с готовностью кланяется.

— Я настаиваю! — сердито говорит Вадик.

Но на него уже никто не смотрит. Здесь слушают не его, а Его. Его сиятельство.

Потом они идут в клуб… или в пуб, садятся в кресла… или на стулья с жесткими спинками, пьют виски… или не виски, а мыльную воду: Вадик не помнит, не видит, не чувствует ничего, кроме паршивой тридцати-шести-тысяче-фунтовой удавки, огненным обручем стягивающей его шею. Во сне это особенно неприятно. Но главная беда даже не в самом галстуке, а в ясном сознании того, что жизнь кончилась, прошла, сгнила, ухнула в тартарары, лопнула ни за грош, как и не была вовсе. А Грецкий тем временем скупо, но значительно повествует о том, о сем.

— Видишь ли, Вадя, — задумчиво произносит он. — Чтобы сидеть за одним столом с королевой, не обязательно родиться герцогом. Вполне достаточно жениться на его внучке. Внучки герцогов начинают мечтать о таком, как я, с шестнадцати лет, и в последующие двадцать эта мечта только усиливается. В аристократическом мире катастрофически не хватает настоящих жеребцов. Исключая тех, что в замковых конюшнях…

«Встань, и уходи оттуда! — командует Вадик себе, спящему. — Уходи немедленно, а не то и впрямь сдохнешь.»

Но убегать просто так, не сказав ни слова, было бы совсем позорно, и поэтому Вадик делает вид, что идет в туалет сполоснуть лицо, и в итоге действительно попадает туда, подталкиваемый в спину насмешливым взглядом Грецкого, а в туалете отчего-то сидит Вовочка и смотрит на него печальными глазами, полными слез.

— Вовочка! — радостно бросается к нему Вадик. — Ты даже не представляешь, кого я встретил. Тут… помнишь Грецкого? Хотя, нет, ты же его не знал…

— Как же не знал… — грустно говорит Вовочка. — Конечно, знал. Я все знаю и тебя, Штюбинг, научу. Только ты мне потом тоже поможешь, договорились? Сейчас ты возвращаешься за столик и делаешь так…

И шепчет Вадику на ухо заветное решение текущей проблемы, как когда-то, в детстве. И Вадик возвращается к Грецкому совсем другим человеком, улыбающимся, уверенным, так что тот даже спрашивает, не нюхнул ли он в туалете чего?

— Жизни нюхнул, Толян, жизни, — весело отвечает Вадик. — Живой водицой сполоснулся. Ты извини, друг, но мне пора. Дела, знаешь ли… Проводишь?

Они выходят из клуба, и тут Вадик совершает подсказанное Вовочкой действие, неожиданное и убийственное, как удар под дых. Он неторопливо стягивает с шеи тридцати-шести-тысяче-фунтовый галстук. Он рассеянно оглядывается.

— Слышь, Толян, — говорит он. — Теперь, когда мы уже не в твоем клубе… Теперь уже можно снять? Так… где тут у вас урны? Ах, вот она.

И небрежным движением Вадик отправляет в заплеванное мусорное ведро все тридцать шесть тысяч английских породистых фунтов. Краем глаза он улавливает непроизвольное движение Грецкого вслед: поймать, удержать, остановить… ага, проняло! С широкой улыбкой на лице Вадик наблюдает толянову растерянность, толянову боль, толяново отчаяние: ну что?.. у кого теперь жизнь удалась?.. а?.. у кого теперь толще?.. кто теперь на коне, жеребец хренов? Он покровительственно похлопывает Грецкого по плечу: ничего, мол, бывает и хуже, и пружинящей походкой уходит прочь, в сияющие дали удачи и безграничного личного счастья, оставляя поверженного соперника позади, наедине с мусорной урной, откуда свешивается мертвая невзрачная змея галстука, как символ проигранной жизни — такой же ничтожной и дохлой. Знай наших!

И тут:

— Вадя!

Вадик оборачивается. Перед ним уже нет Грецкого… сбежал, трус! Зато урна — вот она, на месте, правда, без свисающего галстука… кто-то уже стащил, вот же ловкачи… неужто сам Грецкий?.. с него станется.

— Вадя!

Из урны, как чертик из табакерки, выглядывает Вовочка.

— Вадя!

— Вовик?! Что такое? Зачем ты туда залез?

— Мне надо денег, Вадя, — печально сообщает Вовочка. — Дай денег…

— А, ну это пожалуйста, — с готовностью говорит Вадик и привычно лезет рукой за спину. — Ты только из урны-то выле…

Последнее слово замирает у него на устах. Денег нету. Пусто. Ничего, ни единой пачки, ни одной пачечки, ни одной мятой завалящей бумажки. Как шаром покати. Где они? Что теперь делать?! Кошмар наваливается на него душным тяжелым комом. Где они?!! Где-е-е?!!

— Вадим Сергеевич! Вадим Сергеевич!