здесь произошло? — спрашиваю я непонятно кого.

Диана вырывается из моей руки и движется среди других призраков. Я должен остановить ее, но не делаю этого. Ей это нужно. Я понимаю, что она может знать некоторых из этих людей. Судя по тому, как они одеты, я бы поставил свой «Мустанг» на то, что этот пожар произошел в 60-х годах. Должно быть, он случился после смерти Дианы, раз она думала, что дом все еще здесь.

Как это связано? Я все меньше верю в совпадения.

— Бессмертный.

Следовало ожидать появления Харона. Я не чувствовал, что за мною снова наблюдает то существо, которое преследует меня с тех пор, как я вышел из офиса с Дианой вчера вечером. Думаю, я могу исключить Паромщика как причину. Несмотря на это, моему гневу просто необходима разрядка. И Харон, этот ублюдок, обеспечил ее.

— Вижу, ты снова избежал смерти. Я думал, что амарок или туман приведут тебя в мои объятия, но не тут-то было. На сей раз.

Я поворачиваюсь, хватаю этого самодовольного сукина сына за лацканы и притягиваю его так близко, что его лицо, похожее на лицо Клинта Иствуда, почти касается моего. Я заставляю себя встретиться с его взглядом, и то, что я там вижу… это выбивает из меня всю злость.

Столетия, нет, эоны холодного равнодушия смотрят на меня. Эти глаза, они видят не так, как наши. Он не демон, но я не уверен, кто он. В нем похоронена человечность — древняя, почти забытая — и тусклый, блеклый цвет, превратившийся сейчас в серый, словно кто-то пытался придать ему некое подобие человека. Но в его глазах отсутствует всякое сознание, чувство.

За ними не прячется ни одна душа. Во всяком случае, не та, которую кто-то вроде меня может постичь.

— Все эти люди, Харон. Мертвы, и ради чего? — Я умоляю, как будто мне нужна причина — любая чертова причина для всего этого. — Ты просто позволил им остаться здесь? Это дети, ты, ублюдок. Это все, что они получили? Умирать снова и снова?

Харон пожимает плечами.

— Таков их удел, Бессмертный. Я не устанавливаю правила. Я обеспечиваю равновесие, пока оно не перестанет быть необходимым.

Равновесие? Паромщик делает шаг назад, и тьма, следующая за ним, разрастается.

— Разве ты не можешь что-нибудь сделать? — Я рычу. — Я думал, все дети невинны?

— Это то, что говорят твои священники, чтобы утешить тебя. Иронично, учитывая, что многие из них сами грешники. В глазах Бога все живущие согрешили. Они должны доказать свою невинность жизнью.

— Не все эти дети, иначе ад переполнился бы ими.

— Думаешь, ты понимаешь, как устроен Ад? Какое высокомерие. Но нет, детям приписывают невинность. Некоторые теряют ее с излишней поспешностью. — Харон указывает на мальчика с расплавленным лицом, кричащего возле такси и беспечного водителя. — Он украл игрушку у соседа. Крутящуюся вертушку. Мелочь, но грех налицо. Жадность. Зависть. Тщеславие, когда он считал, что заслуживает того, что другие не заслужили.

— Зачем следовать за этим непостоянным сукиным сыном наверху? Ты не обязан подчиняться его правилам. Не в таком деле.

Харон смотрит на меня, и выражение его лица почти укоризненное. Я достаю сигарету и начинаю прикуривать, стараясь, чтобы руки не дрожали.

— Что? Я могу говорить о Нем все, что захочу. Я совершил месть, помнишь? Я не попаду в рай.

Харон указывает мне через плечо.

— Она украла еду. Не один раз. Деньги из кассы, где она работала, попадали в ее карманы.

Я оглядываюсь и вижу Диану, стоящую рядом с мальчиком ее возраста.

— Диана?

— Твоя подопечная, да. У нее нет прохода на Небеса.

Несмотря на то, что затянулся один раз, я бросаю сигарету на землю и топчусь по ней, вымещая свое разочарование единственным доступным мне способом.

— Она делала это, чтобы прокормить свою семью. Разве Он стал бы счастливее, если бы она позволила им голодать? Разве это не грех — не выполнить свой долг перед родными?

— Воровство — это грех, — отвечает Харон, не теряя ни секунды. Его голос подобен лопате, скребущей по рыхлым камням.

— То есть, ты хочешь сказать, что после того, как она выполнит свое предназначение, она застрянет здесь? Навсегда?

— Ничто не вечно, Бессмертный, и некоторые не удостаиваются удовольствия повернуться лицом к небу.

О чем, черт возьми, он вообще говорит?

— Ник!

Я оглядываюсь, когда Диана зовет меня. Она машет мне рукой, а мальчик, с которым она разговаривает, смотрит в мою сторону.

— Бессмертный, — шепчет Харон, кладя костлявую руку с кусочком плоти мне на плечо. Я немею, как будто эта часть моего тела перестает существовать. — Если это тебя утешит, ее семья на небесах.

— Может быть, и так, — выдыхаю я. — Но она их больше не увидит. Разве это справедливо?

Я ухожу, ощущения возвращаются, когда стряхиваю прикосновение Харона. Ощущение, будто половина моего тела провалилась в могилу.

Я подхожу к детям. Мальчик, с которым разговаривает Диана, смотрит на меня, по его лицу пробегает растерянность, а затем безразличие. Он зациклен, черты его лица застывают, затем появляется удивление. Он полуосознан, как будто его воспоминания возвращаются. Диана сжимает его руку.

Мальчику пять лет. Может быть, шесть. При жизни он был маленьким, одни кожа да кости. У него огромные глаза, выделяющиеся на исхудалом, невинном лице. К черту это. К черту все.

Челюсть Дианы, под запекшейся кровью на щеках, крепко сжата. Она держит себя в руках. Крепкая малышка. Не уверен, что смог бы сделать то же самое в ее положении. И сейчас почти не могу.

Если мальчик, с которым она разговаривает, ел больше одного горячего обеда в неделю, я святой. Парень страдал в жизни. Теперь он делает то же самое в смерти. Где справедливость во всем этом?

— Ник, это Луис. Я знала его. Луис, скажи моему другу то, что ты сказал мне.

Мальчик смотрит на меня искоса, поэтому я приседаю и улыбаюсь ему.

— Все в порядке, малыш. Ты можешь поговорить со мной. — Невидимый груз снова давит