Когда вечером во вторник 31 января 1882 года Оскар Уайльд готовился выйти на сцену, зал был уже переполнен. В первом ряду пустовали шестьдесят мест. Но в тот самый миг, когда Уайльд вышел из-за кулис и направился к трибуне, в зале появились шестьдесят разодетых денди и грациозно уселись на свои места. Назавтра в газетах сообщалось: «Вырядившись во все возможные эстетские атрибуты, они являли крайне комичное зрелище. Светлые и темные парики, широкие развевающиеся галстуки всех цветов и оттенков, и у каждого в руках бесценная красота лилии или напоминающее расцветку льва сверкание огненного подсолнуха»[175]. Оскар Уайльд медленно разложил свои записи, поправил цветы, украшавшие трибуну, и обратил свою самую любезную улыбку к молодым людям, которые со смущением заметили, что на принце эстетов черный бархатный смокинг, длинные брюки и галстук из белого шелка. Он поклонился залу, затем остановил взгляд на первом ряду и произнес: «Смотрю я вокруг и чувствую, что вынужден впервые вознести молитву Всевышнему: упаси меня, Господи, от последователей»[176]. Затем Оскар осыпал студентов комплиментами за великолепные облачения, в которых им не разрешили бы даже появиться в Оксфорде и которые равно не подошли бы и для земляных работ, к которым Джон Рёскин привлекал английских студентов в рамках своей программы эстетического воспитания: «Наши противники, впрочем, так же, как и наши друзья, постоянно издевались над этими работами, но нам как не было до этого дела раньше, так нет и теперь! А этим очаровательным молодым людям было бы полезно последовать нашему примеру; физический труд пошел бы им на пользу, однако не думаю, что они способны построить такую прекрасную дорогу, какую построили мы»[177]. И Оскар перешел к теме лекции под аплодисменты публики, повергнув в смущение своих хулителей. В конце выступления он подарил университетскому спортивному залу статую, изображающую греческого атлета. На следующий день в прессе появились замечания такого толка: «Своим тактом, достойной и любезной манерой поведения мистер Уайльд обезоружил противников, и ему хватило нескольких саркастических замечаний перед началом выступления, чтобы поставить на место школяров»[178].

На фоне необыкновенного процветания американского общества в 80-х годах прошлого века художественные уроки, преподаваемые Уайльдом, получали все больший отклик. Здесь с новой силой вспыхнул интерес к моде, внутренней отделке домов, произведениям искусства. Эти тенденции становились все заметнее и, несомненно, способствовали успеху лекций человека, который все меньше воспринимался публикой как жеманный герой, некий Арчибальд Гросвенор из Опера-Комик, и пользовался все большим успехом.

В начале февраля Оскар Уайльд остановился в Рочестере, где снова выступил в эстетском наряде, несколько смягчив его экстравагантность, если верить описаниям, которые не замедлили появиться в прессе: «Короткие штаны, черные шелковые чулки, открытые лаковые туфли, вечерний пиджак, жилет из белого шелка и белый галстук, тщательно завязанный поверх рубашки, на манишке которой была приколота булавка с бриллиантом, обрамленным двумя жемчужинами. Из-под пиджака выглядывала цепочка от карманных часов, и еще одно, последнее украшение — массивный перстень на среднем пальце левой руки. Картина в целом получалась забавная, если не сказать живописная, но особую привлекательность придавало этому наряду совершенно удивительное лицо»[179]. Были и другие студенческие выходки с целью внести смуту и сбить его с толку, однако Оскар Уайльд реагировал на них с неизменным спокойствием, чем приводил в восторг журналистов. Кстати, они решительно заняли сторону поэта во время одного из выступлений, когда полиции пришлось вообще очистить от публики зал. В то время завязалась его переписка с экстравагантным Хоакином Миллером[180]. В письме, написанном 9 февраля 1882 года, американский поэт поделился с Уайльдом чувством стыда, охватившим его при виде «хулиганов из Рочестера», и посоветовал ему уехать подальше от этих варваров с восточного побережья и поскорей перебраться в цивилизованный мир западного побережья. Уайльд так ответил Миллеру: «Поверьте, еще меньше, чем судить о мощи и сверкании солнца или моря по танцующим в луче пылинкам или по пузырькам пены на воде, склонен я принимать мелкую и вздорную грубость обитателей одного или двух крошечных городков за показатель или мерило подлинного духа здорового, сильного и простодушного народа»[181].

Перед тем как покинуть Рочестер, Уайльд вновь продемонстрировал оригинальность своего гения по сравнению с тривиальностью прессы: «Я знаю, что правда на моей стороне, передо мной великая миссия. Я неуязвим! Шелли был изгнан из Англии, но не стал писать хуже, оказавшись в Италии. Не он подвергся оскорблению, а весь народ»[182]. И наконец, подобно тому, как много позже он бросил вызов викторианской Англии, Уайльд, уже удаляясь на запад, преподал урок вежливости жительнице Бостона, воскликнувшей при виде его: «Так, значит, это Оскар Уайльд! Но где же ваша лилия? — Дома, мадам, там же, где Вы оставили свою воспитанность»[183].

И в самом деле, настало время уезжать. Чикаго, равно как и Ниагарский водопад, не произвел на него никакого впечатления, правда, возможно, отчасти оттого, что их затмило известие о скором приезде Лилли Лэнгтри. Кроме того, Уайльду пришлось состязаться в известности с чемпионом по боксу, национальным героем Джоном Л. Салливаном, слава о подвигах которого разносилась по всей стране; ради Уайльда городским властям пришлось закрыть здание хлопковой биржи, где должен был состояться очередной бой. Не говоря уже о слоненке Джумбо, которого цирк Барнума приобрел в Лондонском зоопарке и который вызвал столько эмоций, что английской королеве даже пришлось выступить с заявлением, чтобы успокоить разгоряченные умы. После Чикаго Уайльд пустился в большое и изнурительное путешествие: Цинциннати, Сент-Луис, Канада… Он переслал Уолту Уитмену письмо Суинберна, в котором тот высказал более чем сердечные чувства к великому американскому поэту, оставаясь, кстати, значительно сдержаннее в отношении «эстетической миссии» самого Уайльда: «Мне только один раз довелось повстречаться с г-ном Оскаром Уайльдом, это случилось на приеме у нашего общего друга лорда Хоутона. Он произвел впечатление совершенного бездаря, и я никак не мог тогда предположить, что этот человек способен устроить такой балаган, о котором пишут газеты. С другой стороны, совсем недавно я получил от него письмо, касающееся Уолта Уитмена, написанное совершенно просто, вежливо, разумно, без малейшего позерства или прикрас, как по духу, так и по стилю изложения. Это и впрямь очень любопытно. Я думаю, что его имя Вам так же надоело в Америке, как нам в Лондоне надоело имя г-на Барнума и его Джумбо»[184].