После обеда ходил я в Лаймгаус самолично осмотреть юго-западный угол основанья, пораженный излишнею сыростию; по дороге к реке, размышляючи об этом деле, я приближился к поселению нищих, состоявшему из полков оборванцев, собранных вместе в количестве, подобного коему я от роду не видел. Я немного отошел от них, дабы избавиться от вони, заполнившей мне нос, и тут на краю грязной канавы повстречал одного нещастного, тощего малого, свесившего голову на грудь. Когда я встал рядом с ним и тень моя протянулась по его лицу, он поднял на меня взор и пробормотал, словно заученные наизусть, такие слова: Ваша милость, не оставьте жалостию своею бедного ремесленника в крайней нужде. И верно, он уж дошел до последней крайности, тело его было прикрыто лишь обрывками и клочками, подобно лотку на ярмарке старьевщиков.

Что за ремеслом ты промышлял? спросил я его.

Печатником в Бристоле был, хозяин.

А после, я чай, в долги попал, разорился не по своей воле?

Увы, отвечал он, недуг, что меня поразил, вовсе не тот, что Вам представляется, и видеть его Вам нельзя: я охвачен ужасною виною, от коей мне нипочем не отделаться.

Слова его меня немало тронули — ведь он, подобно птице, залетел в мой Известняковой Дом, — и я присел рядом с ним. За полпенни, продолжал он, могу Вам прочесть книгу своей жизни, коли пожелаете. И я согласился. Человечек он был маленькой и при разговоре сильно трясся, на меня же смотреть не мог и шарил глазами повсюду, кроме моего лица. Стало быть, покуда я сидел, подперши рукою подбородок, он рассказывал свою историю в словах кратких, простых, словно невзгоды довели его до состояния сущего младенца (меня же, покуда он говорил, посетила такая мысль: верно ли, что в жертву необходимо принести младенца, а не того, кто младенцем сделался?).

Бродячая жизнь его, как он мне ее изложил, была такова: завел он ремесло в Бристоле, однако довольно скоро пристрастился к горькой, так что дела его пошатнулись; он день-деньской просиживал в таверне, либо напивался до пияна, либо ввязывался в ссоры, а дело свое целиком оставил на попечение жены, та же управлять им не умела. Подобным образом он разорился, а кредиторы его, услыхав про это, навалились на него с такими процентами, что он уж боялся до смерти, как бы не явился за ним стражник да не потащил в темницу для должников. Хоть он и не слыхал ничего про указ, чтобы его схватить, все-таки в голову ему пришла мысль бежать (до того велики бывают страхи, что порождает в нас вина); по сему пути он и пустился, бросивши жену и детей, кои, будучи привязаны к его имуществу, в скором времени попали в переплет. Видал ли ты их с тех пор? спросил я его. Нет, отвечал он, они стоят единственно перед моим мысленным взором, так меня и преследуют.

Воистину, был он нещастный бедолага, подлинное воплощенье той нужды, что толкает человека на всевозможныя опасныя действия, внушает странныя мысли и толкает на отчаянныя решения, той, что влечет за собою лишь разброд, смятенье, позор и гибель. Так же, как великие подымаются к зениту славы по ступеням величия, так и нещастные погружаются в пучину нещастия своего, проходя нескончаемою чередою невзгод. И все-таки нельзя отрицать того, что большинство людей обязаны достатку не только ученьем своим, но также своими добродетелью и честью. Ибо сколько в мире тысяч таких, кто, хоть и славятся повсюду своими трезвыми и справедливыми делами в отношении ближних, но, стоит им испытать превратности судьбы, тот же час превращаются в мошенников и негодяев? Однако мы наказываем бедность, словно порок, богатство же почитаем, словно добродетель. Так и продолжается круговорот вещей: бедность родит грех, а грех родит наказание. Как поется в песенке:

Лишь только стоит дому закачаться,

Отвселе в миг посыплются нещастья.

Сие и приключилось с больною мартышкою, что сидела передо мной, ожидаючи, покуда ее привяжут к дереву. Выслушав перечень его горестей, я повернул к нему лицо и прошептал:

Как тебя звать?

Звать меня Недом.

Что ж, Нед, продолжай.

Вот так, хозяин, я и превратился в жалкую кучу навозу, что Вы перед собою видите.

Зачем же ты сюда пришел?

Сам не знаю, как я тут очутился, разве что вон в той новой церкви какой магнит имеется. В Бате дошел я до края бездны; в Салисбури отощал, что твой скелет; в Гилдфорде приняли меня за мертвеца. Теперь же я тут, в Лаймгаусе, а прежде был на злополучном Собачьем острове.

А как здоровье твое?

Ноги устали дюже и болят, хозяин. Хоть бы меня земля поглотила.

Куда же ты пойдешь, естьли не под землю?

Куда мне итти? И уйду отсюда, так непременно вернусь.

От чего ты так испуганно на меня глядишь, Нед?

В голове у меня все плывет, хозяин. Прошлой ночью снилось мне, будто еду верхом и сливки ем.

Да ты же младенец, право слово.

Таков уж я сделался. Теперь-то что пенять, поздно уж.

По-твоему выходит, что надежды нет?

Теперь уж никакой надежды. Далее итти у меня мочи нету.

Стало быть, конец — так, что ли, решил?

Конец меня ждет один — виселица.

Что ж, будь я в твоем положеньи, я бы самоубивство выбрал, чем быть повешенным.

На сем он пылко взвился со словами: да можно ли? Однакожь я приложил палец к его щеке, дабы его утихомирить, и вскоре буря миновала. Он был у меня в кармане, и я заговорил, сверкая быстрым взором.

Лучше тебе избрать срок по собственной воле, а не предавать себя на произвол злой Фортуны.

Понимаю, хозяин, вижу, куда Вы гнете.

К чему мне сказывать — скажи ты сам.

Что ж я могу знать? Разве лишь то, что Вы мне поведать желаете. Да все равно не могу я этого совершить.

Тебе ли бояться смерти из-за мучений? Ты ведь уж испытал более мучений в жизни, нежели в смерти обретешь.

Но как же Второе Пришествие, хозяин?

Довольно тебе, Нед, верить в бабьи сказки, россказни святош да проповедников. Твое тело — все, что у тебя есть, а не станет его, тут и конец всему.

Да я того только и ищу, что конца своей жизни нещастной. Теперь я ни то, ни се. Погиб я.

Приближалась ночь, до заката оставалось не более получаса, свет уж делался сумеречным, и тут я дал Неду свой нож. Холодает, сказал он. Тебе уж недолго тут осталось, отвечал я, не успеешь замерзнуть. Мы пошли вместе к церкви, откуда рабочие успели разойтись по домам, когда же Нед ударился в плач, я призвал его двигаться дальше. Жалкой он был человечишка, мешок мешком, брел мелкими шажками, покачиваясь, но вот наконец привел я его к краю вырытого основанья. Тут он, широко распахнувши глаза, сложивши накрест руки (в одной был зажат нож), уставился в верх, на мое наполовину готовое творение, а солнечные лучи меж тем удлинялись, камень расплывался в очертаниях. За сим взор его довольно долгое время был прикован к земле, ибо он не смел шевельнуться, не смеючи расстаться с жизнью; еще немного, и его охватил бы приступ меланхолии, однако духа Меркурия у меня в характере поболее будет, так что я направил нож, и наконец он упал.