– Приведи мне хоть одну причину! – загремел герцог.

Ночью Заки обдумал не менее полудюжины убедительных причин, но, растерявшись, забыл их всех и сказал:

– Потому что у меня три дочери, ваша светлость, и, как хороший отец, я хочу, чтобы они вышли замуж за еврейских молодых людей, а их я могу найти в Салониках.

Обдумывая этот неожиданный довод, герцог разразился смехом:

– Ты должен найти им трех мужей, Заки?

– Да, – согласился ребе и, чувствуя, что вызвал у герцога какой-то интерес, добавил: – А это непросто, ваша светлость. В наши дни нелегко найти даже одного хорошего мужа.

– И ты думаешь, что в Салониках…

– Да.

Герцог позвал своего младшего брата, которому он добился поста архиепископа Поди. Когда добродушный прелат услышал просьбу Заки, он сделал все, что было в его силах, дабы успокоить страхи этого еврея.

– Здесь правит герцог, – рассудительно напомнил он, – и ты должен знать, что он не потерпит никаких действий, направленных против евреев.

– В вас нуждается моя торговля, – сказал герцог.

– Но я слышал, как монах сказал, что нам предстоит сгореть на кострах, – сказал Заки. – И я ему верю.

– Этому? – И архиепископ благодушно посмеялся, как человек, вспоминающий приятный день на природе. – Ты конечно же знаешь, что мы с братом, как и ты, считаем этого глупого монаха просто отвратительным созданием. Считай все происшедшее всего лишь частью пасхального праздника и больше не обращай на него внимания.

– Я не могу выкинуть это из головы. Я боюсь.

Высокий архиепископ подвел Заки к окну и показал на центр площади, где, высеченная из гранита, высилась статуя герцога Поди на белом жеребце. Скульптор изобразил кондотьера с мечом в руке в момент взятия Поди, и его мужественная осанка говорила об отваге и достоинстве, воцарившихся в городе, которым он правил.

– Неужели ты предполагаешь, что такой воин, как герцог, позволит какому-то жалкому монаху или даже папе решать, как ему себя вести? – Церковник засмеялся абсурдности этой мысли, но, когда Заки повторил, что все же хочет уехать, архиепископ лишь пожал плечами. – Мы в Поди не можем держать человека против его воли, – с сожалением сказал он. – Но правила отъезда определяют монахи. – И он послал именно за тем, кто читал проповедь.

Доминиканец поклонился герцогу, поприветствовал архиепископа и с отвращением посмотрел на еврея, который осквернял собой герцогские покои.

– Он не имеет права получить разрешение на отъезд, – предупредил монах. – Он крещен в христианство, и его желание перебраться к туркам просто отвратительно.

– Он так решил, – отрезал архиепископ, и доминиканец, попросив перо и бумагу, начал составлять список ограничений, не преодолев которые Заки не мог уехать. – Он не имеет права брать с собой долговые расписки христиан. А также любые книги, печатные и рукописные. Никаких монет, отчеканенных в этом государстве, никакого перечня имен, которые могут оказаться полезными туркам, никаких предметов, священных для христиан.

Когда условия отъезда были обговорены, герцог Поди подписал бумагу, и, когда прошли годы, этот запомнившийся факт был обращен против него. Подписал ее и архиепископ, что также было отмечено. Наконец доминиканец вручил документ еврею, предупредив его:

– Если хоть один пункт будет нарушен, ты никуда не уедешь.

Но все же Заки получил от него разрешение. Он в каком-то мистическом ужасе вылетел из комнаты, где и герцог, и его брат всегда справедливо относились к нему, ибо чувствовал, как крепнет то ощущение трагедии, очертания которой он лишь смутно осознавал; но, когда он пересекал площадь по пути в порт, где ему предстояло договориться с капитаном судна, он остановился у мраморной статуи кондотьера и пробормотал молитву: «Путь Бог, который позволил тебе завоевать этот город, позволит и удержать его».

По пути он стал обильно потеть. Хотя он уговорил и герцога, и архиепископа, и монаха, и к тому же капитана судна, ему еще предстояло убедить жену, что было труднее всего. Он абсолютно не сомневался лишь в одном: пусть даже он понимал, что надвигающаяся беда готова поглотить Поди, но, если жена и дочери откажутся бежать вместе с ним, ему придется остаться с ними.

– Рашель порой бывает сущим наказанием, – бормотал он про себя, – но мужчина не может бросить свою жену. Кроме того, она подарила мне трех прекрасных дочек. – Он молился, чтобы ради собственного же благополучия она позволила убедить себя.

Рядом с сапожной мастерской он попытался придать себе уверенный вид и, должно быть, преуспел в этом, потому что Рашель увидела – пора принимать решение.

– Я был у герцога, – начал он.

– Да?

– И он согласился отпустить нас.

– Куда?

– Кроме того, я повидался с капитаном, и он тоже согласен…

– Куда?

– Пути назад нет, Рашель, – взмолился толстый ребе. – Этот город ждут страшные дни.

– Куда? – заорала она. – В Салоники?

– Да, – отважно сказал он, выставляя вперед руки, чтобы отразить нападение, которое не могло не последовать.

К его удивлению, Рашель села. Она лишь тяжело дышала и, не издавая никаких других звуков, закрыла лицо ладонями. Помолчав, она всхлипнула и позвала из другой комнаты дочерей.

– Мы отправляемся в Салоники, – тихо сообщила она. Голос ее напоминал шепот вулкана, который боится взорваться. У старшей дочери Сары перехватило дыхание, и мать сорвалась со стула. – Да! – крикнула она. – Ваш отец забирает нас в Салоники! – Младшая разразилась слезами, и Рашель отпустила ей оплеуху. – Мы отправляемся в Салоники, – с истерическим смехом крикнула она. – И все вы выйдете замуж за турок! – Она рухнула на стул, но, когда дочки начали с плачем носиться по комнате, Рашель с криком «О Господи, мы едем в Салоники!» вскочила, дала каждой из дочерей по хорошему подзатыльнику и спокойно объявила: – Мы будем все делать, как говорит отец. И никто в этом доме впредь не посмеет спорить с его решениями.

Она сдержала слово. В лихорадочной спешке она принялась упаковывать вещи семьи, но, когда уже перевязала все тюки и свертки, проверить их явился монах-доминиканец. Он напомнил ей – многое из того, что она хотела взять с собой, по условиям соглашения принадлежит церкви. Заки испугался, что Рашель набросится на доминиканца, но она покорно отдала даже детские игрушки. Но когда монах в третий раз принялся за обыск, она, пробормотав «Очень хорошо!», объявила ему войну. Запрещенные к вывозу золотые вещи она так искусно распихала по самым неподходящим местам, что, когда семья ребе подверглась последнему обыску, она сумела протащить столько монет, что те смогли поддерживать семью в течение нескольких лет их бегства.

Евреи Поди пришли на пристань, чтобы попрощаться со своим перепуганным ребе, и они ему казались ожерельем драгоценных камней, рассыпанных по пирсу. На глазах у него были слезы, когда он слушал их прощальные слова, но, к счастью, ребе не слышал, как они перешептываются: «Вы только посмотрите на нашего сумасшедшего ребе. Совершенно потерял голову лишь оттого, что шлюха спустила с него штаны». Но тут по волнам словно скользнула тень смерти, в глазах у Заки потемнело, и он увидел, что ждет его возлюбленную общину. Вот стоит Якоб, который тоже участвовал в бегах, и в 1556 году он будет сожжен заживо. Рядом с ним стоит Меир, обожаемый друг, которого тоже сожгут в 1555 году. Вот сестры Руфь и Ципора; старшая погибнет на костре в 1555-м, а младшая умрет в тюрьме, разодранная на куски пытками. Вот и добряк Иешуа, который в 1556 году испустит дух на костре, но он избежит смерти в языках пламени, потому что, потеряв рассудок и ничего не понимая, скажет: «Конечно, я готов обратиться в христианство», и палач перед тем, как поджечь костер, милосердно задушит его.