Внизу, в Крое, было тепло, почти жарко, солнечный свет струился сквозь листву желтеющих деревьев, и только легкий ветер нес прохладу. Здесь же, на такой высоте, воздух был чист и прозрачен, как ледяная вода, свободно гуляющий по вересковым пустошам ветер пронизывал насквозь.

Арчи открыл задние дверцы «лендровера», и собаки, давно дожидавшиеся этой минуты, спрыгнули на землю. Он вынул из машины две старые, истрепанные непромокаемые куртки на толстой шерстяной подкладке.

— Держите, — кинул одну из них Конраду и, приставив свою палку к кузову «лендровера», надел другую. Карманы у куртки отпоролись, перед был в пятнах крови давным-давно застреленного зайца или кролика.

— Посидим немного. Тут недалеко есть хорошее местечко, укроемся от ветра…

Он сошел с каменистой дороги в густой высокий вереск и двинулся вперед, опираясь на палку. Конрад за ним. Он видел, как трудно идти его спутнику, но нарочно делал вид, что не замечает. Вскоре они оказались возле гранитной скалы, этот древний монолит одиноко возвышался среди зарослей вереска. Миллионы лет скалу хлестали ветры и дожди, жгло солнце, сковывал мороз, она выветрилась, заросла лишайником. Выступ у основания образовывал как бы естественное сиденье, правда, спине было неудобно, зато скала защищала от ветра.

Собакам приказали сидеть, но младшая была не столь послушна, и, пока Арчи устраивался поудобнее и доставал бинокль, она унюхала запах куропатки, в волнении сделала бросок и вспугнула стаю. Восемь куропаток веером вылетели из зарослей вереска всего в нескольких ярдах от скалы, где сидели охотники, с криком понеслись вниз в ущелье, глубоко нырнули и исчезли.

Конрад с восхищением наблюдал их полет. Но Арчи сердито прикрикнул на собаку, и она, сгорая со стыда, вернулась и положила морду ему на плечо, виновато поскуливая и прося прощения. Арчи обнял ее и стал гладить — ладно уж, чего там, помиримся.

— Вы заметили, где они опустились? — спросил он Конрада.

— Вроде бы да.

Арчи передал ему бинокль.

— Попробуйте найти.

Конрад поднес бинокль к глазам и стал всматриваться. Было видно каждую веточку вереска, каждую травинку там, где начиналось ущелье. Он напряженно всматривался в пышные заросли, но ветки не шевелились, птиц не было, они исчезли. Он вернул бинокль Арчи.

— Никогда не думал, что доведется увидеть куропаток так близко.

— Я всю жизнь их наблюдаю и до сих пор не перестаю удивляться. Такие робкие и такие мужественные, а уж умны! Летят со скоростью восемьдесят миль в час и на какие только хитрости не пускаются, чтобы обмануть охотника. Они достойный противник, вот почему охота на них вызывает такой азарт.

— И все равно вы их убиваете…

— Я всю жизнь охотился на куропаток. Но замечаю, что с возрастом стал охотиться реже и, признаюсь, бью меньше птиц. Моему сыну Хэмишу пока неведома жалость, но Люсилла пламенно ненавидит охоту и никогда со мной не ходит.

Он сидел в своей старой куртке, ссутулившись и опершись локтем о коленку здоровой ноги. Старая твидовая кепка была натянута низко на лоб, защищая глаза от вдруг вспыхнувшего солнца.

— Она убеждена, что эти птицы — частица сотворенного Богом мира, и потому они могут размножаться только в естественных условиях. Они дикие, их нельзя разводить, как разводят фазанов, ведь если выпустить птенцов-куропаток из инкубатора в вересковые пустоши, они мгновенно погибнут в когтях хищных птиц.

— Чем они питаются?

— Семенами вереска, черникой, но больше всего любят семена вереска. Поэтому существует специальный закон о вересковых пустошах, и на всех, за которыми правильно ухаживают, регулярно выжигают полосы, но жечь можно только в апреле, в строго определенное время, и если ты не успел, придется отложить до будущей весны.

— А зачем нужно жечь?

— Чтобы вереск рос лучше. Видите тот черный участок на Мид-Хилл, — он указал своей палкой, — мы выжгли его нынешней весной. Высокие кусты оставляют, они дают птицам хорошее укрытие.

Конрад не без изумления глядел на волны холмов вокруг себя — это сколько же миль, не счесть.

— Такая прорва земли, и на ней всего десяток-другой птиц.

Арчи улыбнулся.

— Действительно, нынче охота может показаться анахронизмом феодальных времен, но если бы в Шотландии не было огромных охотничьих угодий, колоссальные пространства земли пришли бы в упадок, их опустошили бы интенсивное земледелие, посадка лесов для рубки и продажи древесины и прочее варварство.

— Разве сажать леса — варварство?

— Понимаете, тут все не так просто. У нас прекрасно растет наша шотландская сосна и с трудом приживается норвежская и американская. Кстати, очень много зависит от того, насколько правильно ухаживают за посадками. Если позволить норвежской сосне расти непрореженным частоколом, горные птицы в таком лесу водиться не будут. Более того, они не совьют гнезда в радиусе тысячи ярдов от него. В таком лесу раздолье хищникам — лисам и воронам, а меня заботит судьба не только куропаток, но и травников, ржанок, кроншнепов, жуков, самых разнообразных насекомых, лягушек, гадюк, ну и, конечно, растений — колокольчиков, пушицы, редких мхов и грибов, златоцветника… А вересковая пустошь, если она в хороших руках, — основа здоровой экологии.

— А вам не кажется абсурдом, что в заповедник, за которым с такой любовью ухаживают, приезжает богатый идиот и принимается палить в птиц?

— Конечно кажется. Выродок аристократ заряжает свое ружье десятифунтовыми банкнотами. Но, по-моему, этот образ уходит в прошлое, ведь даже самые невежественные политические деятели начинают понимать, что, если они хотят сохранить экосистему Шотландии здоровой, необходимо осознать, какая тесная связь существует между охотой и охраной природы.

Разговор иссяк. Мало-помалу в тишине проступили негромкие звуки — так вода заполняет пустой сосуд. Тихо шумел ветер, лепетала что-то разлившаяся от дождей речка на дне ущелья, пасущиеся овцы переходили с места на место, блеяли. Среди этой пронизанной мирными звуками тишины, рядом с Арчи, с которым Конраду было так просто и легко, он вдруг ощутил в душе мир и покой, о которых давно забыл и даже не верил, что они существуют.

Может быть, он не имеет на них права. Может быть, после того, что произошло ночью, его должны терзать угрызения совести, сознание вины. Но совесть его спала и даже видела приятные сны.

«Я чувствую себя полным идиотом и подонком, — сказал он Вирджинии, — но я отчаянно хочу тебя».

Да, тогда в нем было чувство вины, потому что все его тело стремилось к чужой жене, и ее муж был где-то далеко, а он, Конрад, в его доме. Но он не мог задушить свое желание, тем более когда понял, что Вирджиния не меньше, чем он, нуждается в утешении и любви. Эта ночь подарила ему радостное освобождение от вынужденного воздержания, а для нее, наверное, стала спасением от одиночества и последним безоглядным прыжком в утраченную юность.